Досье поэта-рецидивиста

Раньше Куку казалось, что в вытрезвителе бывают только опустившиеся алкаши, никчёмные люди, те, кто стоит на самой низкой социальной ступени. Кук оглянулся вокруг — почти все были прилично одеты, с относительно нормальными лицами, весёлые и ехали не на каторгу или в тюрьму, не в ад — на отдых. Они знали, что в трезвяке отдохнут, поспят, придут в себя и с утра довольные отправятся домой или сразу на работу. «В вытрезвителях, оказывается, так весело и хорошо, — подумал Кук, — есть интеллигентные и хорошие люди». Кук перестал грустить, душа его снова наполнилась радостью, как будто он был в кругу старых друзей, и с чувством гордости за себя и своё окружение, с выражением, достойным Андрюхи Макаревича, он подхватил знакомые с детства слова: «Мы охотники за удачей — птицей цвета ультрамарин…»

Пучина воспоминаний

Он появился из ниоткуда, осыпаемый тысячами мельчайших капелек воды, казалось, не опускавшимися с небес, а, наоборот, прозрачной бледно-белой пеленой парящими над землей и медленно взлетающими к серому совковому небосводу. В коричневой зимней куртке до колен, шапке и резиновых сапогах похож он был на путника, вышедшего из дома в лютый мороз и добредшего к финалу своего вояжа только к середине солнечного сибирского мая.

На вид не показавшись заслуженным пенсионером, человек этот производил впечатление утомленного собственным бытием существа. Именно существа — телесной, биологической оболочки, окончательно растерявшей за время странствий душу и, как следствие, детскую увлечённость и интерес к окружающему миру, юношеский пыл и деятельную страсть, мужскую настырность и настойчивость да старческий скарб мудрости.

Казалось, ничего в нём не осталось. Ровным счётом ничего — ни стати, ни силы, ни внешней или внутренней красоты. Всё в его жизни уже лишь было. Всё минуло, ничего не оставив. Почти ничего — ничего, кроме кипучей пучины воспоминаний, прорывающейся сквозь туманную пелену глаз морского нежно-синего цвета.

Зеркала его души были поистине необыкновенными — в них отразилась вся жизнь человека, всё удивительное и завораживающее, представшее когда-то взору: перламутровые переливы волн и чёрный шквал урагана, синь непроходимых дальневосточных лесов, венчающих вершины гор и сопок, ослепляющее зарево сварочной дуги и газовой горелки, свет надежды и любви к жене и детям… Искры и всполохи от ударов кирзовым милицейским сапогом нанесли последние слёзно-чёрные мазки на всепроникающие порталы души.

Срочником служил на Дальнем Востоке — мотористом электродизеля на Тихоокеанском сторожевике, стоящем в охранении Кунашира и Итурупа. Штурвал Советов в семидесятые крутил товарищ Брежнев, и волны, бьющиеся о борт железного занавеса в семьдесят четвертом — семьдесят седьмом, не слишком докучали наивным и неосведомлённым, а потому зачастую счастливым жителям красной коммунистической части мирового плота, сшитого белыми нитками.

На Дальнем Востоке, видимо, успокаивающий шум прибоя или всё же красота краснознаменных межконтинентальных крылатых ракет ещё больше размягчали сердца соседей по мирку, и работы у сторожевика, а значит, и у его моториста, тогда ещё молодого паренька, было не так много. Лишь в мае служба заметно отягощалась.

Ежегодно в последний весенний месяц, следуя загадочному японскому календарю, эскадра острова восходящего солнца выдвигалась из мест дислокации и прямым курсом неслась под парами к границам советского царства. В течение тридцати дней корабли японцев гудели гребными винтами у восточных дверей нашей державы, столь изящно напоминая о своём желании вернуть почти безлюдные, до войны принадлежащие Японии острова.

Стрелять в сторону соседей было не велено отцами-генералами, но и без шуток русскому человеку жить было всегда невмоготу. На вторую-третью неделю «великого стояния на островах» сторожевик на несколько часов заходил в порт приписки. Вся команда спускалась на берег и споро грузила на борт что-то, формой напоминающее стандартные оцинкованные десятилитровые вёдра. Около сотни штук.

Сторож-корабль выходил в море с задраенной пятидесятисемимиллиметровой пушкой, загодя опущенной в палубу, подплывал к японским кораблям на предельно малое расстояние. Набирал ход и, проносясь, как сёрфингист, мимо загорающих на берегу ничего не подозревающих отпускников, постепенно всыпал «ведра» с уже запаленными торчащими из их чрева бикфордовыми шнурами в булькающую сине-зелёную жижу. Ветер для сего действа выбирался встречный и обязательно боковой — бредущий в сторону японских просителей.

Через пару минут после того, как странные боеприпасы оказывались в воде, море вскипало желтовато-кислотным дымом. Сам океан извергал из себя едкие облака удушливых испарений, а ветер бросал хлорный газ в сторону не угомонившихся со времён войны соседей. Не в силах противостоять натиску стихии и хитрой на выдумку русской голи, японо-корсары травили якоря да разворачивали стальные шхуны и фрегаты ко своим брегам.