Доспехи совести и чести

Камеристка посмотрела уходящей барышне в след, и от досады едва не закричала. Ведь как могут быть эти господа несчастны, когда живут в таком именье, и прислуги на одной лишь даче человек сто-двести, и все за ними по пятам ходят, а они лишь знают, что из сада в гостиную, да из гостиной в сад ходить, и чем лучше живется, тем горестнее лица. Баронесса с младшей барыней, только с кислыми лицами и ходят. Барон, конечно, другое дело, он и улыбается часто и даже кажется счастливым, впрочем трезв бывает редко, так что и не разберешь, какого рода это счастье, толи истинное, толи пьяное. Как же право жизнь несправедлива, ежели бы ей так жить, то не было бы счастливее ее человека на земле, и она горестно посмотрела вверх на высокие башни именья,

– Ах, как не справедлива жизнь, – вздохнула еще раз камеристка, и отправилась готовить барышне платья на завтра.

Назавтра, пока еще дамы не были готовы, как и положено дамам, а все еще собирались на концерт, Николай Алексеевич вызвал к себе поверенного.

– Доброго Вам дня, Ваше сиятельство, – поздоровался Тимофей Дмитриевич с Арсентьевым.

– Доброго, доброго, – ответил тот, погруженный в свои думы, что ясно свидетельствовало, дело, по которому он позвал поверенного, важное, да серьезное.

– Тут, Тимофей Дмитриевич, дело такое, не сочтите за труд, надобно узнать, об одном человеке, да так, чтобы не вызвать кривотолков, узнать деликатно, осторожно, без подозрений. Поняли ли, о чем толкую?

– Конечно, Ваше сиятельство, как не понять, незамедлительно будет сделано, вы только имя скажите.

– Михаил Иоганович Мейер, – коротко ответил Арсентьев.

Поверенный и виду не подал, что был удивлен. А лишь произнес:

– Все будет сделано, в лучшем виде, когда сведения следует предоставить?

– Как можно скорее и во всех путях для получения оных сведений, поступайте так как вы считаете, и об деньгах не беспокойтесь, в них вы не ограничены при исполнении сего поручения, так что употребите в пользу все свое влияние, без изъятия. Поняли ли вы меня, Тимофей Дмитриевич?

– Все понял, Ваше Сиятельство, как есть сделаю.

Внезапно в дверь постучали, не дожидаясь ответа, в комнату вошла супруга:

– Добрый день, Тимофей Дмитриевич, не думала вас так рано у нас увидеть, – произнесла она, удивленно глядя на поверенного, чей вид был всегда крайне озабочен, но сейчас был озабоченнее прежнего.

– Добрый день, Ваше сиятельство, – поздоровался поверенный, и уже открыл было рот, чтобы дать пространные и витиеватые объяснения своего появления в столь ранний час, как его тут же перебил сам Арсентьев.

– Дела, дела, милая моя. Ну, ступай, ступай, голубчик, и не забудь о том, что сказал, – велел он поверенному, после чего тот, словно эфир, фигура бестелесная, исчез в двери, так ловко, и так деликатно, словно всю жизнь, только тем и занимался, что ускользал, в каких бы деликатных ситуациях его не заставали.

– Пойдемте Николай Алексеевич, уж и экипаж подан, ты же знаешь, я не люблю опаздывать.

– Без нас не начнут, – засмеялся Арсентьев, впрочем, жене перечить не стал, и поспешил на выход.

На концерт Арсентьевы прибыли вовремя, хотя, по правде, можно было так и не стараться, ибо «прославленный» композитор, любил опаздывать на час и на два, держа публику в благоговейном напряжении. Но композитор тот был из Вены, а значит, многое ему прощалось. К тому же, он был невероятно хорош собой и пользовался благосклонностью дам, бросавших томные взгляды в сторону сцены, каждая втайне лелеяла надежду быть замеченной. И кстати не зря, в том году, он так пристально глядел на графиню Синицыну, что в скоростях меж ними закрутился роман, причем ни его, ни ее, ничуть не смущало, что графиня была не только замужем, но и имела пятерых детей.

Что касается буфета, то его вернули на прежнее место. И хотя в том году из-за этого разгорелся целый скандал, ибо упомянутый выше «прославленный» композитор наотрез отказался выступать, пока буфет не будет убран, так как по его словам «выступать посередь ресторации» никакой уважающийся себя композитор не станет. Но в этом году за дополнительное вознаграждение, улучшение апартаментов, в коих он проживал и другие преференции, через некоторое время стал не так категоричен. Словом все удалось уладить, а буфет возвратить на свое исконное место, потому как публика та, была не менее категорична, нежели композитор, и наотрез отказывалась слушать музыку без ужина.

Изменения коснулись и концертной залы. Отреставрированная и обновленная она была великолепна. Два ряда кипарисов высадили по периметру, отчего звук стал глубоким и словно взмывал ввысь, заставляя публику, испытывать благоговейный трепет, от соприкосновения с великим, в месте, где природа и музыка, два величайших творения, что придуманы Богом и людьми, соединялись вместе.