Доспехи совести и чести

– Я и совсем тут одичал, и не брился сколько. Но теперь с этим покончено, я и сам устал, от своего уныния, больше не стану, какое это право слово дурное занятие, себя жалеть. Человеку надобно меньше в себе истину искать, в себе истины не найдешь, в себе только погрязнешь, а вот оглянись вокруг, – и он обвел рукой простирающийся до самого горизонта луг, – и здесь истина, здесь она, – и заключив ее лицо в ладони вновь поцеловал ее, поцелуем нежным, трепетным и невесомым.

Но ничто не длится в жизни вечно, а стало быть, пора было прощаться. Дойдя до кромки леса, что разделяла усадьбу ее отца от усадьбы Мейера, он произнес:

– Подписывать письма своим именем может так статься опасно, я буду именовать себя Ателье Атамановой, так что письма с таким именем не упусти.

Лиза махнула головой в знак согласия, затем задумчиво помолчала, и будто, наконец, разрешив дилемму, внутри себя, решилась произнести:

– Ты всегда говоришь лишь о благоприятном решении дела, и тому я рада. Но что если … – она словно не могла произнести это, но явственно осознавала, что если не произнести это сейчас, потом, может оказаться слишком поздно. – Что если все обернется, не так как ты говоришь и не так как я и мы с тобой желаем? Что если…? – и она запнулась на полуслове.

– А что о том говорить? – нарочито беззаботно спросил он. – Об этом и говорить не стоит.

– Не произноси это? – в ужасе воскликнула она. Ведь даже тогда я хочу быть с тобой, – и она обвила его шею руками.

Он раздраженно отстранился. – Не будем о том. Сказал же. Забудь тогда. И говорить тут не о чем, а ежели, не хочешь расстаться сейчас в ссоре, то не произноси ни слова больше, – со злостью резко ответил он.

Она недоумевающе посмотрела на него, стараясь понять причину его гнева и отстраненности. Страх будущего терзал ее, но еще больше она боялась прогневать его сейчас, боялась, что в пылу раздражения, он сейчас развернется и уйдет, и это их расставание в обиде, камнем ляжет ей на грудь.

Она не будет больше заговаривать об этом, не сейчас, и потом, не может так быть, чтобы все дурно кончилось, Господь всемогущ, он не допустит несправедливости, зачем же тогда было давать людям счастье, счастье лишь на миг, ежели затем суждено потерять его? В этом и смысла нет, – утешала и уговаривала саму себя Лиза.

– Не сердись, – мягко сказала она. – Не буду, все обойдется, я знаю, – примирительно шептала она. – Но ступай, ведь не могу же я держать тебя подле сердца всю жизнь, ступай, так будет легче, – с трудом произнесла она.

– Я напишу, – ответил он.

Казалось, он хотел поцеловать ее на прощанье, но ноги, словно не слушались, он на секунду заколебался, а затем резко развернулся и зашагал прочь, быстрым и широким шагом, так что за минуту, стал лишь тенью в конце аллеи.

Она хотела бы задержать его, хотя б на миг, еще чуть-чуть, догнать и вцепившись в ворот умалять остаться, не уходить, сбежать, жить в сторожке, есть травы, да коренья, иль голодать, не важно, лишь бы не отпускать его. Хотелось стонать и плакать, но громкая тишина сковала ей уста, так она и стояла на том самом месте, где их пути разошлись.

У счастья время – миг, у горя – время вечность.

Путь до дома был короток, но занял у Лизы не меньше получаса, словно оставив там свое сердце и душу, вместо живого человека, брела по аллее лишь его бесплодная тень. Она мысленно уговаривала себя, что слишком рано горюет, что все уладится, он умен, хитер, и искушен, он знает жизнь, он знает власть, он не отдаст себя словно агнец на закланье. И все же, страх, где то в глубине души, словно зацепившись семенем за благодатную почву, дал ростки, что укореняются в самую плоть, и чьи побеги так тяжело убить даже самой отчаянной надеждой.

На пороге дома ее ждала испуганная и взволнованная камеристка.

– Сударыня, я уже изволновалась! Вы ничего не сказали, а Мария Петровна только сейчас упомянула о завтрашнем событии! Время полдень, а для вас ничего и не готово! Я собрала несколько платьев, не откажитесь выбрать?

– Бал! – Спохватилась Лиза. Она совсем о нем забыла. Лиза и раньше не жаловала сии развлечения, и все же никогда прежде она не испытывала такого нежелания выезжать в свет, как сейчас. Будто скрипку ее души, настроенную на плач, заставили играть кадриль на потеху охмелевшей и разнузданной толпы.

– Ах, выбери сама, и не тревожь меня, – горько махнула Лиза рукой, поднимаясь по ступенькам.

– Как же это Елизавета Николаевна! А, ежели, не угожу! Как же это возможно, без вас! – растерянно воскликнула камеристка.

– Выбери хоть соломенный мешок, ей Богу нет разницы, – горько ответила Лиза, и не желая больше слушать ни слова, поднялась в свою комнату и заперлась на ключ.