Доспехи совести и чести

Отчего то ему представилось, что решись он на этот шаг, даже это не удалось бы ему как следует, непременно бы оборвалась петля, и он упал, сломав ногу или руку, и вот представив себя, в такой нелепой позе, ему вдруг стало так горько и так смешно, что хохот, как апогей, того напряжение, которое он испытывал на протяжении всех этих месяцев, стал естественной разрядкой и кульминацией происходящего.

Нет, он никогда не решится на это, он слишком труслив, а может, слишком храбр, так или иначе, он слишком любит жизнь, он слишком любит небо: серое, тяжелое, чугунное – зимой, голубое в проталинах облаков по весне, яркое, неистовое, жгуче-синее – летом, и звенящее и глубокое и чистое, но меланхоличное поздней осенью.

Нет, он примет, свою судьбу, со всей ответственностью и смирением, и пусть будет так, как тому суждено быть.

Неожиданно он нащупал в кармане, переданную только что ему Александровым, рукопись.

Достав скомканные и измятые листы бумаги, с трудом разбирая неровный и размашистый почерк, где каждая новая строчка то взмывала ввысь, то в бездну падала в отчаянии, начал читать:

«… Пустыня. Он не знал кто он, и откуда, не помнил ни имени, ни свой язык, ни сколько ему зим. Иногда, пытаясь, произнести слово, он тяжело ворочал языком то вправо, то влево, словно пробуя буквы на вкус, но через минуту бросал попытки, так и не решаясь произнести их. И даже если б он их произнес, едва ли кто-то бы его услышал.

Молчанье. Он привык к нему, оно его враг и друг, и сроднилось с ним, также сильно, как он сроднился с пустыней.

Прошлой ночью ему удалось переночевать у берберов, они узнали его по клацанью заржавевших доспех, которые гремели при каждом шаге и дуновение ветра. Они были рады ему, и, уступив почетное место, как дорогому гостю падали хлеб, кускус и таджин.

Мальчишки толпились вокруг него как обычно, но подойти ближе – боялись. Один из них, потешаясь над несуразным видом путника в заржавевших и старых латах, ткнул его палкой, но испугавшись, отпрыгнул, затем захохотал и вновь подошел, чтобы повторить этот трюк, вызвавший такой восторг не только у него самого, но и стоявших неподалеку мальчишек. Старая морщинистая берберка, увидев это, шикнула на них и сверкнула своими угольными глазами так, что мальчишки со страху разбежались в разные стороны и лишь их любопытные черные как дикие ягоды глаза по-прежнему мелькали тут и там.

Спал он, всегда не снимая лат, так что при каждом движенье, гремел, будто старой посудой, в этой темной и густой африканской ночи. Но никто не упрекал его за это, и он привык не смущаться.

С утра ему собрали нехитрый скарб, дали воду, и, как и прежде не став отговаривать его от дальнего и опасного пути, лишь махнули вслед и каждый занялся своим привычным делом.

Чем ближе полдень, тем тяжелее шаг. Загребая латными башмаками песок, он как упрямый и старый мул, вспахивал землю без цели и смысла. А ветер позади, заметал его хрупкие неглубокие следы, напоминая ему, как он мелок и никчемен, и что ничто в этой жизни не вечно.