Досталась нам эпоха перемен. Записки офицера пограничных войск о жизни и службе на рубеже веков

Об этом я могу судить и по примеру моего однокашника по училищу, который попал на заставу «Сундукли». В предгорье стоят несколько сундуков (домов), о которых солдаты говорили: «Сундук слева, сундук справа, «Сундукли» моя застава». На заставе он прослужил один год. Боялся змей и постоянно дома держал ружье под рукой. Увидит заползшую в дом кобру или гюрзу и стреляет по ним. На заставе тревога. После двух взысканий за «бесцельную» стрельбу дома его перевели в управление пограничного отряда и назначили командиром комендантской роты.

С его приходом отряд перестал быть проходным двором для местного населения. За это его обещали убить. Обращение к командованию с просьбой разрешить носить постоянно оружие осталось без ответа. Тогда мой друг взял парадную шашку, которая использовалась при выносах Знамени части, отточил ее и в осеннее время носил под шинелью под плечом, как «копы» свои пистолеты. Во время возвращения ночью с переговорного пункта он подвергся нападению тех, кто обещал убить его, и шашкой отбился. Порубил одежду нападавших. Заявлений в милицию не было. Обычно по каждому поводу бегут в милицию, чтобы показать, какие нехорошие русские.

Через две недели в субботний день мы находились по своим делам на железнодорожной станции, где мой товарищ проверял наряды оцепления прибывающих поездов. Народу было много. Вдруг на трещащем мотоцикле подъехал здоровенный парень местной национальности, в кожаной куртке и белой водолазке, подошел к моему другу и сказал:

— Я же тебе говорил, чтобы ты не выходил на улицу.

Это он говорит человеку, возле которого находятся его вооруженные подчиненные. Точно так же, как сейчас и у нас, никто не боится угрожать вооруженным людям. Мы только увидели блеск никелированного клинка сабли, которая вонзилась в живот человеку, источавшему угрозы и ненависть. Сабля не шпага, чуть порвала кожу на животе, а мой товарищ все тычет ею и тычет. Наконец «загорелый товарищ» побелел и упал. Лейтенант наш разошелся не на шутку, кричит: «Зарублю». Мы своего товарища еле увели с вокзала. А на вокзале вообще тишина мертвая была. После этого случая местные жители к нему даже подходить боялись, не то, что угрожать. Угрожают только тому, кто не даст отпор. А если чувствуют силу, этого человека обойдут стороной и постараются нагадить по-другому.

Примерно такая же ситуация была и в Алма- А те за год до моего поступления в училище. Двое наших курсантов подверглись жестокому избиению в центральном парке отдыха. Угрозы в адрес курсантов поступали и ранее, потому что курсантов помнили потомки тех, кто занимался вооруженными грабежами среди бела дня в Алма- А те в конце Отечественной войны. Такого подъема по команде «тревога» училище не знало. Стихийный выход в город второго, третьего и четвертого курсов, мобилизация общественного транспорта, окружение парка и наведение конституционного порядка в нем. На следующее утро алма-атинская элита потребовала перевода училища в другой город — много «сынков» попали под раздачу. Вопросом занималось ЦК КПСС, и оно постановило оставить училище в городе. Во время моей учебы я не слышал ни об одном случае нападения на курсантов. Бывали драки, но это как естественное развитие событий между соприкасающимися между собой людьми. Мы безопасно ходили по самым темным закоулкам бывшей крепости Верная, не опасаясь бандитского отношения к себе. Но национализм зрел в глубине и потом выплеснулся на улицы Алма-Аты в перестроечное время.

Утром падал снег неслышно,
Непривычный в феврале,
И ложился слоем пышным
На изогнутом стекле.

Он мне молодость напомнил,

Тихий вечер, поздний час,
По манежу мчатся кони,
На меня кося свой глаз.

Я не всадник, на свиданье

Я иду в соседний парк,
Снег ложился белой тканью,
Разгоняя ночи мрак.

Но не вышло нашей встречи,

Видно, снег всему виной,
Может, был я первый встречный,
Чтоб смеяться надо мной.

В старом парке очень тихо,

На дорожках ни следа,
Затаилось где-то лихо,
Заманив меня сюда.

Не всегда и русские являли собой образец для подражания. Иногда можно было видеть в троллейбусе или автобусе в Башибаде русских пожилых людей, давно живущих в Туркестане, которые с какой-то злобой относились ко всем местным жителям. В таких случаях национальная сопричастность кроме чувства стыда не вызывала ничего. Да и надо прямо говорить, что представители других национальностей в республиках Средней Азии, да и Захребетья тоже, являлись инородными элементами на чуждой земле.