Достоевские дни

Они задымили крепкими папиросами, взяли кии и стали гонять шары, философствующие друг об друга и в движении. Прикладывались к кружкам «Балтийского», стоящим на столике. «Страны – насекомые, животные, люди и бог. Как ни странно, бог не США, а Россия. Другое дело, насколько бог над людьми, давно превзошедшими его, испугавшимися этого и вернувшимися к человеческому, слишком даже, весьма».

– Что-то думаешь? – спросил Лев.

– О разном и об одном.

– Ну, хорошо тогда. Ведь спагетти – это змеи, выпускающие кетчуп – кровь, когда их пронзают вилкой.

– Интересная мысль.

Фёдор сделал затяжку и захотел написать роман, дописать его с включением в него всех центральных мыслей планеты, живущих пока в виде людей, машин, гор, рек, изобретений и домов. «Всё, каждого, каждое можно разобрать и в виде слов внести в книгу». Он нанёс удар, сжался, будто он был направлен к нему, кинул фисташку в рот, зажевал.

Вечером возвращался домой, плыл, покачивался, был кораблём, в данный момент – пиратским, который хотел напасть на женщину и захватить её. «Женщина находится в голове в виде мозга, который может раскрыться и плавно опустить вниз мужчину, находящегося на пике всех в мире гор». Полиция не тормозила, хотя машина её проехала мимо. Дома он умылся и лёг спать на диван, поскрипывавший под ним. Видел во сне избиение духа человеческого, вышедшего из него среди белого дня и толпы и вызвавшего бурную реакцию, экзекуцию и гнев. Он проснулся от звонка Надежды, схватил телефон, уронил его спросонок, поднял и ответил на вызов.

– Я у подъезда.

– Не зайдёшь?

– Хорошо.

Надежда поднялась к нему, обняла и поцеловала в губы. Тепло заструилось меж ними, он тоже обнял её. Они застыли, ощущая кайф.

– Хорошо? – спросила Надежда.

– Очень, – ответил он.

Сели на диван, сцепили руки и задышали друг другом. «Любовь – это когда ненависть превращается в неё». Он назвал Надежду голубкой, повязал её голову платком и посадил себе на колени. Надежда прижалась к его груди головой. Замурлыкала даже. Минут через десять они пошли на кухню, где Надя сварила манную кашу, положила её на тарелку перед Фёдором и достала ложку.

– А ты не будешь?

– Нет, – улыбнулась Надя.

Он прижал её к себе, опять взял её на колени и начал кормить.

– Ты тоже ешь, – сказала она.

Фёдор начал чередовать, что понравилось ей, они глотали горячее и заедали его батоном. Надя подбирала со стола и с колен крошки, отправляла их в рот. Вытирала себе и Фёдору губы салфеткой.

– Как твой роман? – поинтересовалась она.

– Медленно очень движется.

– Потому что в гору идёшь.

– Наверное, это так.

– В нём есть я?

– Пока ещё нет. А надо?

– Как хочешь. Ну, в качестве прототипа.

– Понятное дело.

Они доели и стали пить кофе, заливать в себя ночь, чтобы потом был рассвет, состоящий из растопленных звёзд. Фёдор ронял в себя капучино, искал с помощью него счастье в себе. Иногда подрагивал, будто отходя от сна, вибрировал левой ногой. «Солнце есть матрёшка, внутри одного – другое, пока не раскрыты все».

– Горячо, – сказала Надежда.

– Ну и что, – молвил он.

Они доели, помыли и убрали посуду, причесались, умылись и махнули в кино.

Тебе я принёс человечество – розу,
Её ты засунула в банку с вином,
Пока бушевали за дверью морозы,
Горел и кипел вдохновением дом;

Ты жарила рыбу на пальмовом масле,

Поскольку оно предлагало тебе
Пойти нам с тобой в раннем возрасте в ясли,
Вдвоём пребывать постоянно в судьбе;

Дышать огнеликим и радостным солнцем,

Питаться романтикой поля и гор,
Читая Осаму, такого японца,
Что в литературе – стрела и топор;

И он разрубает Айтматова тексты,

Бегущие вдоль черноморской волны,
Где я повстречался с Эмпириком Секстом,
И он нам сказал: мы друг другу даны;

Поэтому едем в «КамАЗе» и «Татре»,

Покуда идёт на экране игра.
А кто Достоевский? Сегодня и завтра,
Дающие вместе и в сумме вчера.

2