Достоевский. Энциклопедия

Дочь вице-президента Академии художеств Ф. П. Толстого, жена профессора-окулиста Юнге Эдуарда Андреевича (1833–1898), лечившего Достоевского в 1866 г., когда писатель поранил глаз во время припадка эпилепсии; художница, автор мемуаров «Воспоминания» (1914). В начале февраля 1880 г. написала в письме к матери, графине Толстой Анастасии Ивановне (1817–1889), с которой Достоевский был знаком, развёрнутый отзыв о «Братьях Карамазовых», графиня показала письмо-отзыв автору и в тот же день (22 фев. 1880 г.) сообщила дочери о том, какое большое впечатление произвела на писателя её «рецензия». Юнге писала: «Эта вещь совсем разбередила меня, в ночи я не могла спать и горячие слёзы проливала; но это наслаждение — проливать слезы над произведением искусства <…> Если б знал Достоевский, сколько он мне доставил этих слёз и сколько утешения своими произведениями, ему бы, верно, было приятно. Ещё во время войны, когда бывало на душе так тяжело, что сил нет, один “Дневник писателя” утешал меня. Бывало, читаешь и думаешь: утопия всё это, а между тем в душу входит что-то утешающе-сладкое, потому что видно там любящее сердце, душу, понимающую всё, понимающую и веру. Уж если есть хоть один человек, убеждённый, верующий, любящий, не эгоист, — какое это, в тяжёлые минуты, огромное утешение, а он ещё так прямо, так громко, такими жгучими словами говорит о своей вере! Мне тогда много раз хотелось поехать к нему, написать ему, но, конечно, при моей застенчивости, не сделала <…> Но теперь, если бы я была в Петербурге, я бы пошла к нему, и он уже сам был бы виноват. Разве не описал он, как было приятно старцу Зосиме, когда к нему пришла простая русская глупая баба со своим русским простым спасибо?! И я бы пришла и сказала “спасибо”, — спасибо, что он думал и высказал вещи, которые без слов наполняли душу и мучили меня; спасибо, что он не гнушается войти в скверное, преступное сердце и выкопать там нечто и прекрасное, за то, что любит деток, за художественное наслаждение его образами, за слёзы, за то, что с ним я забыла ежедневные заботы и мелочи жизни и как-то вознеслась над ними. Невольно сравниваешь Достоевского с европейскими романистами — я беру лучших из них — французов: Золя, Гонкур и Доде, — они все честные, желают лучшего; но, Боже мой, как мелко плавают! А этот… и реалист, такой реалист, как никто из них! Его лица— совсем живые люди! Вам кажется, будто вы знавали их или видели где-то, будто вы знаете тембр их голоса. Ещё более реальности придает этим людям высокохудожественный приём — не описывать их, а давать читателю знакомиться с ними постепенно, как это бывает в жизни. Наблюдатель Достоевский такой тонкий и глубокий, что можно только поражаться, — это, конечно, не новость. И, вместе с этим крайним реализмом, можно ли на свете найти еще такого поэта и идеалиста?! Ведь это почти достижение идеала искусства — человек, который реалист, точный исследователь, психолог, идеалист и философ. Да, он ещё и философ, — у него совсем философский ум, а между тем он, вероятно, не получил философского образования; видно, философы бывают врождённые, как гении. Говорить ли тебе, что я ревела, читая рассказ бабы об умершем ребёнке?! И как он так знает женское сердце?! Должно быть, и это врождённое: сила его любви дала ему понять женское и детское сердце. А какое впечатление всего хода романа! Как перед грозою, собираются, собираются тучи, и ты видишь — неминуема уже гроза, — так и тут: собираются события, воздух становится всё гуще и невыносимее, и так сильно впечатление, что хочется, чтоб уж он убил его поскорее, чтобы уже было кончено…» [ЛН, т. 86, с. 497]

Ободрённая сообщением матери о реакции Достоевского на её отзыв, Юнге написала ему письмо, на которое он ответил 11 апреля 1880 г. и, в частности, признался почитательнице его таланта: «Мнение Ваше обо мне я не могу не ценить: те строки, которые показала мне, из Вашего письма к ней, Ваша матушка, слишком тронули и даже поразили меня. Я знаю, что во мне, как в писателе, есть много недостатков, потому что я сам, первый, собою всегда недоволен. Можете вообразить, что в иные тяжёлые минуты внутреннего отчёта я часто с болью сознаю, что не выразил, буквально, и 20-й доли того, что хотел бы, а может быть, и мог бы выразить. Спасает при этом меня лишь всегдашняя надежда, что когда-нибудь пошлёт Бог настолько вдохновения и силы, что я выражусь полнее, одним словом, что выскажу всё, что у меня заключено в сердце и в фантазии…»

Юркевич Михаил Андреевич