Достоевский и Апокалипсис

Бывает, и даже слишком часто, что суждения не то что эпохи, но и самодовольные суждения наших современников, далеких потомков, их похвальные суждения в адрес предков оказываются далекими от истины. К примеру, как легко и пышно произносится: Гойя или Достоевский — наши современники, современники XX и XXI веков. Но ведь это довольно пустая и безответственная фраза, скрывающая как самодовольство ее авторов, так и просто непонимание того, что не они, гении, — наши современники (то есть доросли наконец до нас — спасибо им! Хвала им за это!), а нам самим еще предстоит стать современниками тех, кого мы хвалим. Нам самим еще надо дорасти до наших великих предков.

И еще одна грань вопроса. Я убежден, что до сих пор мы, как правило, понимаем того же Гойю, Достоевского — поверхностнее, чем они сами себя понимали. Понять = точно исполнить. Довериться словам художника о себе. Другое дело, что он, художник, тоже невольно бывает ограничен горизонтом своей эпохи. Но главное состоит в том, что гений прорывается за горизонт.

Гений не хитер, а простодушен, но не той простотой, что «хуже воровства». Он, как гениальный игрок в шахматы, делает такие ходы, которые «нормальный шахматист» просто не в силах понять, а потому радуется промашке, «зевку» гения и хватает пожертвованные фигуры от слона до ферзя… и проигрывает партию.

Конечно, сравнение это хромает, как и всякое сравнение. Шахматная партия идет часы, а партия научного, философского, художественного гения, его время исчисляется не часами, а десятилетиями, а то и веками. Гойя «играет» в другие шахматы, по другим правилам.

«Сон разума» — начало художественного расчета с иллюзиями, с самообманом «века просвещения». (Это отнюдь не значит, что надо поставить крест на веке просвещения.) Но верно и другое: не только XVIII век, но и XIX и XX, а теперь, видим, и XXI, вовсе не проснулись…

Мир художника. В каком реальном мире он живет сейчас? В каком прежнем мире он живет? Что из старой ноосферы для него родное?

Как это обычно изображается?

Первое. Либо по годам. Биография в сопровождении событий, мало что дающая читателю, тем более исследователю. Хаотичная случайная линейность.

Второе. Таблицы — тоже по годам, но с четырьмя-пятью рубриками (раскрыть, показать образец синопсисов в других исследованиях о Гойе).

А я представляю себе художника как творца в центре этого мира, физически и духовно реального, но творящего свой мир. Осмелюсь сказать еще конкретнее: представьте автопортрет в центре, а вокруг — сферы, от самых близких, непосредственных, семейных, если угодно, детско-отроческих, библиотека (что читал), главные события, город, страна, народ, человечество.

Непременно тут возникнет вопрос: мир был таков? Что он об этом мире знал, чего не знал. Что взял и как отдал. Что знал и никак не откликнулся…

Тут работа, и огромная.

Начало февраля 2002-го: в Москве открывается Институт Сервантеса, и к его открытию приурочена выставка гравюр Гойи «Капричос».

Сервантес и Гойя в Москве

Институт Сервантеса, надеемся, поселяется у нас в Москве навсегда.

Но радостно и гордо вспомним, что «Дон-Кихот», родившийся в Испании в 1605 году, заново родился в России XIX века: можно даже сказать, что из всей мировой зарубежной литературы этот роман (а еще, конечно, «Гамлет» и «Фауст») нигде не прижился так, как в России. Это самый русский зарубежный роман. Наши гении — Пушкин и Достоевский — считали его своим, самым родным. Достоевский даже готов был идти с ним на Страшный суд.

Без этого романа не было бы, наверное, ни «Идиота», ни «Сна смешного человека». Да, в сущности, оба эти произведения и есть наш собственный «Дон-Кихот». Осмелюсь сказать больше: в самом, казалось бы, мрачном, «жестоком» писателе нашем — Достоевском — жил Дон-Кихот и помогал ему, как никто, жить и творить, спасаться. И слова Смешного человека — «я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей» — слова эти были воплощены и в самом Достоевском.