Достоевский и Апокалипсис

Почему, однако, простых смертных трогает гений? Да потому, что есть и в нас, в каждом из нас, какая-то струна, которая откликается, звучит. Иначе, другим словом, чем совесть, я не могу определить эту струну.

Религия (religare) — совесть. Связь каждого со всеми и всех с каждым.

Искусство… Де ведь то же самое, особенно русское и особенно русская литература. Тоже — religare.

Опять-таки и сюда должны пойти те удивительные совпадения в эпитетах, определениях Достоевским (до полного тождества, и количественные и качественные) Христа, с одной стороны, Гомера, Шекспира, Сервантеса — с другой.[180]

Сновидения. Искусство. Религия… А ведь есть общий «знаменатель», ведь все вместе — это Апокалипсис, откровение. Ведь и сам первый Апокалипсис, первое, самое первое Откровение — в сущности, сон. Но и — искусство. Он же записан человеком. Человек записывает свой сон, в котором ему явился Бог. В Апокалипсисе — пересечение всех трех линий. Точка их пересечения.

А что такое «Сон смешного человека»? Ведь тоже такая точка пересечения. И сны Раскольникова? Да и сама Речь о Пушкине Достоевского, если угодно…

Посмотреть под этим углом — сновидцы, сновидения у других (Гончаров, Пушкин, Л. Толстой, Шекспир… что-то не помню снов в «Дон-Кихоте» и у Данте, хотя вся «Божественная комедия» — тоже своего рода откровение, тоже своего рода Апокалипсис).

И в понимании сновидений Достоевский является (должен быть) не поставщиком материала для иллюстраций, а настоящим первоисточником для всех Фрейдов, Фроммов…

Сновидения. Совесть, спящая наяву, просыпается во сне. Но ведь то же самое — и с «поэтом». Поэт — художник, забытый, заснувший, убитый наяву, вдруг просыпается во сне. А еще — при встрече со смертью, с любовью, с болью, с бедой…

В каждом — художник, то есть совесть, и крик совести. Сон, пусть на мгновение, восстанавливает цельного, совокупного человека, разорванного на части там, наверху, наяву. Точнее: не «наверху», а именно — «внизу». «Наверху» — ведь это подъем, возвышение…

Сам процесс творчества Достоевского (и не только его) — это как бы работа над сновидением, над явившимся, явленным. Это страшно мучительное воспоминание о сновидении. Об Апокалипсисе, об Откровении. И вся работа — труд воспоминания. Наверное, здесь — та же обратная перспектива времени, как (если я прав) и в сновидениях: сначала в абсолютно неуловимое мгновение сновидец видит-предчувствует главное, видит-предчувствует финал, ответ, а потом тоже в неисчислимо малое мгновение «подгоняет» под этот ответ доказательства, сюжет и пр.

Музыка. И само сотворение ее, и влияние ее на слушателей, «заражение» ею… все вышесказанное — применить сюда, учтя, что музыка, может быть, еще больше сходна со сновидением. Здесь, как ни в каком другом виде искусства, перескакиваешь через законы рассудка, через законы бытия, через «пространство и время». Здесь, как ни в чем, «время исчезло», «времени не будет» (Апокалипсис, кувшин Магомета…).

Не противоречит ли все это пушкинскому определению вдохновения и, особенно, «плану»?.. Определение это относится к труду воспоминания… «План», да еще какой план! — есть в сновидениях. Только его невероятно трудно вспомнить.

Достоевский — Майкову: «Я не остановился бы тут ни перед какой фантазией». Ведь и в самом деле это — как сновидение. Это — как план воспоминания о сновидении.

Сновидения (художественные, сочиненные и — реальные: различать). Время большое и малое (t и Т) в религии, в искусстве, в сновидениях. Внутри реального времени — вечность. Невероятное, небывалое сжатие времени почти во всех произведениях Достоевского (дать полный, исчерпывающий расчет; сравнить с другими).

Хронотопы в религии, в искусстве, в сновидениях. Ничто так не скрывает, не таит и не открывает тайну времени (то есть: соотношение времени маленького и большого, времени и вечности, времени внешнего и внутреннего), как музыка и сновидения.

Красота мир спасет. Это настолько общепринятая мысль, что, как всегда и бывает при общепринятости, она оказалась банальной фразой.

Тем не менее, наверное, все-таки, надеюсь, нет ни одного человека, которого она не задела бы когда-то, когда-нибудь за живое.

Фраза — обсмеянная. Ну где, когда, кого она спасала?! А все-таки в чем ее — все равно неистребимая притягательность?

Почему вдруг расплавляется броневая скорлупа наша и хочется, очень хочется поверить во что-то миллион раз оплеванное и загаженное, «возвышенное и прекрасное»? Почему? Потому. Потому что хочется. И это — неистребимо.

И все-таки никуда не денешься от этой замызганности, «как-то неудобно», почти неприлично — ее цитировать: дурачком прослывешь…

Но почему же — хочется? Я сто раз пытался «перевести» ее: красота совести, красота ума, красота порядочности… Можно все добродетельные существительные употребить здесь, и все равно остается что-то не то…