Достоевский и Апокалипсис

Странно. Что – стиль, сам по себе? Средство как самоцель. Гениальный фехтовальщик на… «груше»? Гроссмейстер «как»? И абсолютный импотент насчет – «что»? Да нет же, этой своей вживаемостью до конца он взбунтовывал будто бы незаметный, неслушаемый, невидимый голос. Он издевался над логикой самодовольной. Вот его главный враг. Все с ним игравшие чувствовали себя одураченными. А он, выигравший, сгребал лопаткой золото, которое ему было не нужно… И все-таки надо отдать должное всем проигравшим. Почти все они, в конечном счете признавали его гениальность, но далеко не все поняли, что его стиль – это его способ познания нас, себя, способ провоцирования нас на самопознание. Стиль продуктивный, но – все-таки вторичный. Розанов – это бунт твари против творца, это подпольный человек, иногда – редко – Смешной (из человека «Бобка» становится – Смешным), это – Иван Карамазов, часто Митенька, редко Алеша, но иногда даже и Смердяков. Какой-то Робин Гуд и Квазимодо мысли сразу.

Слова Раскольникова, сказанные Разумихину молнией: «Ты их всех добрее, то есть умнее…» – можно прямо отнести к Розанову. Когда пишет он о Достоевском, словно вылезает, наконец (на мгновение), из своего панциря и оказывается – трогательной, трепещущей душевно-духовной протоплазмой, которой больно не то что от холодного ветра, а от любого взгляда недоброго. А потом снова прячется, уползает, залезает в свою «броню», а нам только виден, а нам только остается его язык-жало, его беспощадные сверлящие глазки, все видящие, все подмечающие… Уползает в себя и – мстит миру, но как! Только – словом, то словом ненависти, то любви. Отмщает любовью…

Розанов и с Вольтером, и с Паскалем поговорил бы на равных и был бы им не менее интересен, чем они самим себе.

Конечно, ему, Розанову, в каком-то смысле было куда труднее и страшнее, чем Достоевскому: тот отдавал своим героям все, что хотел изжить, свои противоречия, выталкивал их, а Розанов накапливал их в себе и высказывал, выкрикивал. Лучше его сравнивать с актером, который играл «до полной гибели всерьез». Если б Достоевский знал Розанова, он сделал бы из него дюжину Раскольниковых, Подпольных, Иванов Карамазовых, Смешных.

Читать Розанова все равно что высасывать мозговую косточку или – слушать музыку. Нет, нет: последнее неправильно. Неправильно потому, что хочется, надо остановиться, вернуться, догрызть, довысосать и еще и еще разгрызть зубами… Обгладывать по строчечке, по словечку, по связочке одного словечка с другим, возвращаясь, забегая вперед, снова возвращаясь… А вот наслаждение невероятное, любовь и пир послаще всех других.

Главное, конечно, в том, что Розанов – художник, художник по призванию своему, по натуре, по всему, художник, нашедший в себе мужество остаться художником, не сделавшись, не став художником, так сказать, профессионально.

А самое главное: Розанов еще больше, чем сам Достоевский, но благодаря Достоевскому провоцирует нас – на свободу, на безбоязненность, но: еще более обуздывая – на совесть.

Это истинный Рихтер, исполняющий, познающий (!) – благодаря любви (!) – своего Бетховена – Достоевского.

И одновременно это «тварь дрожащая» («герой»), возмогшая «на равных» говорить с Творцом, перечить ему (но это позже), не возгордившаяся этим (в ЭТОТ момент).

Но ведь не было бы Розанова без Творца, не было бы диалога «твари» с Творцом. Не было бы «Прометея» без «Зевса».

Никто – ни А. Белый, ни Д. Мережковский, ни Н. Бердяев, ни Акутагава, ни Кафка и уж, конечно, ни Томас Манн – не мог ТАК соперничать с Творцом, как он, Розанов.

Да, Розанова родили Достоевский с Сусловой. Это их незаконнорожденное духовное дитя.

Получил неожиданное «подкрепление» – радость от Ин. Анненского и (вспомнив) от В. Розанова аргумент в подтверждение моей «теории» о том, что все критики и литературоведы делятся на два разряда:

1) «конферансье» и 2) пониматели-исполнители.

Конферансье забивает представляемого, а пониматель пытается его исполнить.

Не знаю, по невежеству, или не помню, по старости, но нет, по-моему, по крайней мере я действительно не знаю других таких лучших исключительных читателей Достоевского, как Розанов и Ин. Анненский. Вот истинное понимание-исполнение. Тот и другой так его «пересказывают», что, если бы он знал об этом, сам бы подписался под этим пересказом. Особенный – маленький – критерий: оба концентрируют внимание – вдруг – на самых незаметных, самых маленьких, забытых и неизвестных, произведениях Достоевского: «Господин Прохарчин», «Двойник», «Слабое сердце» и – вдруг – отыскивают там ВСЕГО Достоевского. Почему? Ответ опять-таки только один: пронзенность любовью и – любовь к нему.