Достоевский и евреи

После обеда на веранде Л. Н. читал вслух неизданное письмо Достоевского («Новое время», 15 июня 1906 г.)[169]. Л. Н. с этим письмом не согласен, это прямо нехорошо — целый народ осуждать.

Разговорился о Достоевском и сказал: — Как-то Достоевского нападки на революционеров нехороши. — Почему? — спросил Булгаков. Л. Н.: Не входит в них <здесь — «в глубь»>, судит по внешним формам.

— Пушкин удивителен. Молодой человек — какая серьезность. Гоголь, Достоевский, Тютчев. Теперь что из русской литературы стало!

Все эти… Сологубы… Это от французской литературы можно было бы ожидать, но от русской — никак.

Л. Н. сейчас читал Достоевского («Братья Карамазовы»):

— Отвратителен. С художественной стороны хороши описания, но есть какая-то ирония не у места. В разговорах же героев — это сам Достоевский говорит. Ах, нехорошо, нехорошо! Тут семинарист и игумен, Иван Карамазов тоже, тем же языком говорят. Однако меня поразило, что он высоко ценится. Эти религиозные вопросы, самые глубокие в духовной жизни — они публикой ценятся. Я строг к нему именно в том, в чем я каюсь, — в чисто художественном отношении. Но его оценили за религиозную сторону — это духовная борьба, которая сильна в Достоевском.

Я спросил Л. Н., читает ли он Достоевского, и как… Л. Н. (о «Братьях Карамазовых»): Гадко. Нехудожественно, надуманно, невыдержанно… Прекрасные мысли, содержание религиозное… Странно, как он пользуется такой славой.

Л. Н.: Н. Н. Гусев пишет о Достоевском, возмущен им, выписывает места, где он оправдывает войну, наказание, суды… Какое несерьезное отношение к самым важным вопросам! У меня было смутное сознание нехорошего у Достоевского.

Л. Н. сказал, что ответит ей так, что ненависть к евреям как к народу — нехорошее чувство, что это народная гордость (национальное высокомерие). Как можно исключать целый народ и приписывать всем его членам известные дурные, исключительные свойства?

Л. Н.: Можно подобрать между русскими пять миллионов таких же, как евреи, или хуже. Почему же указывать на евреев? Надо относиться к ним с тем большей любовью.

Я: Разумеется. Достоевский, разбирая дурные черты характера евреев — нетерпимость, ненависть, которою мы от них заражаемся, — кончает так: «Да будет братство».

Л. Д. <Семенов>: Где это Достоевский пишет?

Я: В «Дневнике писателя».

Л. Н.: Еще скорее можно относиться предубежденно к одному человеку, чем к целому народу.

Л. Н.: <Достоевский> большой человек, его ценю. В его произведениях он вначале все скажет, потом размазывает — может быть, вследствие его болезни.

Л. Н.: <…> После Пушкина, Достоевского (и потом, как бы поправляясь), после Достоевского, Островского — ничего нет. Еще Чехов, который мил, но бессодержателен. А потом пошла самоуверенная чепуха.

Я сегодня продолжал читать второй том биографии Л. Н-ча — Бирюкова. Сильно подействовала критика Достоевским «Анны Карениной». Я говорил об ней Л. Н., он пожелал прочесть и сказал: — Достоевский — великий человек.

Л. Н. <…> У Достоевского есть путаница, у него нет свободы, он держится предания и «русского, исключительного». Он связан религией народа.

Л. Н. (о языке писателя Наживина И. Ф.): Эта неточность речи пошла с Достоевского и теперь общая: «белым голосом петь», «жидкие глаза».

Л. Н.: Достоевский не был так изящен, как Тургенев, но был серьезный. Он много пережил, передумал. Умел устоять, чтобы не льстить толпе. — Это мало кто может устоять, — сказал кто-то. Л. Н.: Да.

За чаем с десяти часов на террасе разговор о Достоевском. Л. Н. вспомнил изречение Тэна, что это самый замечательный писатель (мира). Л. Н. жалел, что Достоевский торопился, что не поправлял своих писаний. У него в романах в первой главе, лучшей, все сказано; дальше — размазня. <…> «Братья Карамазовы» из более слабых романов Достоевского. В «Преступлении и наказании» (лучший роман) первая глава — лучшая. <…> После Л. Н. сказал, что он ставит в вину Достоевскому, что с него пошло декадентство. Он был страстный и описывал страстное — он описывал искренно, а декаденты за ним — неискренно.

Затем Л. Н. прочел в какой-то другой статье мнение о Достоевском, с которым не согласился, и сказал: — У Достоевского всегда самое начало романа хорошо, а дальше — чепуха невообразимая.

Л. Н.: Достоевский стенографировал свои романы, что и видно: сначала хороши, в первых же главах высказано все, дальше — повторение.