Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры

«Тургенев: Как, по-вашему, какая главная черта в русском народе? Злопамятство, жестокость? Каков ваш герой Раскольников? Раскроил несчастной старухе голову топором и пошел думать о мировых проблемах?

Достоевский: Я не спорю, не спорю. Раскольников Вам совсем чужой человек, трудно понять вам его. Вам скорее Свидригайлов душою ближе, не так ли, Иван Сергеевич?»

Лицо Тургенева темнеет, голос обретает зловещий металл, и он наносит ответный удар.

«Тургенев: Разве? А не вам ли, Федор Михайлович, если мне память не изменяет, вы еще до своей каторги похвалялись Григоровичу о том, как в пьяном виде девочку маленькую…

Достоевский: Как ты смеешь! Как ты смеешь!»

Достоевский в ярости бросается на противника с кулаками, хватает его за шарф, рвется влепить оплеуху ему в физиономию. От драки его едва удерживает Анна Григорьевна, стоявшая на шаг позади, но все слышавшая: на лице ее оторопь и ужас.

«Тургенев: Зря, зря. Поверьте, я вас все равно на дуэль вызывать не стану».

Тургенев медленно, с гордо поднятой головой, уходит, отомстив Достоевскому за сравнение с распутным Свидригайловым. Ф.М. остается оплеванным – кулаки в расчет не идут; подозрение в гадком и преступном прошлом повисает на усмотрение зрителей.

Что здесь вымысел, а что – биографическая реальность?

Летом 1867 года в Баден-Бадене между писателями действительно произошел тяжелый спор. Но то было идеологическое столкновение, закончившееся разрывом отношений. Встреча была с глазу на глаз, и о ней Достоевский подробно рассказал жене – та записала содержание спора в своем дневнике. «По его словам, Тургенев ужасно как озлоблен, ужасно желчен и поминутно начинает разговор о своем новом романе… Федя, по обыкновению, говорил с ним несколько резко, например, советовал ему купить себе телескоп в Париже, и так как он далеко живет от России, то наводить телескоп и смотреть, что там происходит, иначе он ничего в ней не поймет. Тургенев объявил, что он, Тургенев, реалист, но Федя говорил, что это ему только так кажется. Когда Федя сказал, что он в немцах только и заметил, что тупость, да кроме того, очень часто обман, Тургенев ужасно как этим обиделся и объявил, что этим Федя его кровно оскорбил, потому что он сделался немцем, что он вовсе не русский, а немец… Странный это человек, чем вздумал гордиться, – тем, что он сделался немцем? Мне кажется, русскому писателю не для чего бы было отказываться от своей народности, а уж признавать себя немцем – так и подавно. И что ему сделали доброго немцы, между тем как он вырос в России, она его выкормила и восхищалась его талантом. А он отказывается от нее, говорит, что если б Россия провалилась, то миру от этого не было бы ничего тяжелого. Как это дурно со стороны русского говорить таким образом!»⁴¹.

Согласно воспоминанию А.Г. Достоевской о рассказе мужа, смысл столкновения выглядел как спор западника и русофила, без «свидригайловских» оплеух. Откуда же они возникли в картине, где их след? И кто более оскорблен нарочитым вымыслом сериала: Достоевский ли, который, будь такой разговор в действительности, должен был бы вызвать обидчика на дуэль, Тургенев ли, преступивший все писаные и неписаные правила приличия, Анна Григорьевна ли, услышавшая возмутительную клевету в адрес мужа, или зрители, которых заставили присутствовать при этой бесчестной сцене?

Источник клеветы, тем не менее, давно известен – грязное, скандальное письмо Н.Н. Страхова Л.Н. Толстому, написанное вероломным критиком вскоре после смерти Достоевского. «Он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что соблудил в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что, при животном сладострастии, у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, – это герой “Записок из Подполья”, Свидригайлов в “Прест<уплении> и Нак<азании>” и Ставрогин в “Бесах”; одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Д<остоевский> здесь ее читал многим»⁴².

Когда летом 1914 года А.Г. Достоевская прочитала это письмо Страхова, она была возмущена до глубины души. «Человек, десятки лет бывавший в нашей семье, испытавший со стороны моего мужа такое сердечное отношение, оказался лжецом, позволившим себе взвести на него такие гнусные клеветы! Было обидно за себя, за свою доверчивость, за то, что мы оба с мужем так обманулись в этом недостойном человеке»⁴³.