Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

У Федора Михайловича Достоевского не было постоянных собеседников — не было Эккермана или Маковицкого, которые могли бы тщательно записывать его мысли. Была, правда, Анна Григорьевна, владевшая стенографией, но она постоянно обременена была заботами о детях и решала материальные проблемы содержания семьи. Некоторые высказывания мужа она зафиксировала по горячим следам в своем «Дневнике» (1867 г.) и затем, по памяти, как и прочие многочисленные мемуаристы, попыталась воспроизвести его речи в своих воспоминаниях. И речи эти каждым из авторов были, естественно, переосмыслены по-своему. Да и сам Достоевский, вероятно, в силу особенностей своего характера не был расположен к философско-политическим собеседованиям, и все, что хотел сказать, предпочитал доверять бумаге. Так появились его записные книжки и многочисленные «тетради», привязанные к определенным годам жизни и содержащие, наряду с общими записями литературного и публицистического характера, подготовительные материалы к журнальным публикациям.

Впервые российский читатель узнал о существовании таких записей из первого тома посмертного собрания сочинений (СПб., 1883), куда вошли биография писателя, избранные письма и «заметки из записной книжки». Впоследствии в дополнение к этим первым извлечениям, к различным датам и особенно к столетию со дня рождения (1921 г.) в печати появились отдельные фрагменты записей, сделанных Достоевским для себя. Более подробно была представлена в постюбилейных 20-х годах и переписка писателя. Эти публикации привлекли внимание и тех, кто любил пошутить: Ильф и Петров использовали некоторые особенности эпистолярной манеры Федора Михайловича в письмах отца Федора к жене в «Двенадцати стульях» а Андрей Платонов был так поражен всезнайством Достоевского, с которым писатель «решал» самые разнообразные вопросы в «Дневнике писателя» и в публицистических заметках, что заставил одного из персонажей «Чевенгура» (1926–1929 гг.) — Игнатия Мошонкова (вполне «достоевская» фамилия) — переименовать себя «в честь памяти известного писателя» «с начала новых суток и навсегда» в Федора Достоевского. Став Федором Достоевским, Мошонков, по примеру своего «известного» тезки стал размышлять над самыми разносторонними проблемами, связанными с «новыми усовершенствованиями жизни»:

«Достоевский [Мошонков] думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации ежедневного трудового счастья, что такое душа — жалобное сердце или ум в голове, — и о многом другом мучился Достоевский, не давая покоя семье по ночам.

В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.

Покушав пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин завели с ним неотложную беседу о необходимости построить социализм будущим летом…

— Советская Россия, — убеждал Достоевского Дванов, — похожа на молодую березку, на которую кидается коза капитализма.

Он даже привел газетный лозунг:

Гони березку в рост,
Иначе съест ее коза Европы!

Достоевский побледнел от сосредоточенного воображения неминуемой опасности капитализма».

В тексте Платонова много ключевых слов к «Дневнику писателя» — это и размышления о семье, о смысле жизни, о душе человеческой, об угрозе русской жизни, исходящей от капитализма вообще и от Европы в частности. Все эти «вечные» или, как их называл настоящий Достоевский, «проклятые вопросы», перемещенные волей

Платонова в уродливую обстановку поспешного строительства советского псевдосоциализма, становятся неотъемлемой частью возникающей на страницах «Чевенгура» фантасмагории. При этом Платонов вероятно даже не догадывался, в какой степени он угадал и воспроизвел суть и стиль философско-политических изысканий Достоевского, так как его рукописные заметки в полном объеме автору «Чевенгура» не были доступны.

Первое крупное собрание записных книжек и тетрадей Достоевского 1860–1881 гг. появилось в академическом серийном издании «Литературное наследство» (Том 83. Неизданный Достоевский. М., 1971). Эпиграфом к этой серии послужили слова Ленина: «Хранить наследство — вовсе не значит еще ограничиваться наследством». Выполняя этот «завет Ильича», мы в данном случае стараемся не ограничиваться наследством. Редакторами этого «Достоевского» тома были И. Зильберштейн и Л. Розенблюм, в подготовке его к печати приняла участие Ф. Гринберг, а иллюстрации подобрал для него (и очень хорошо подобрал) Н. Эфрос. Какому-нибудь «нашему современнику», прочитавшему этот список, вероятно, будет трудно удержаться от замечания: «Ну вот, русскому человеку тут даже места не нашлось!», поскольку и автором одной из вступительных статей явилась все та же Л. Розенблюм, а другой — Г. Фридлендер. Возможно, кое-какие представители титульной нации и присутствовали в составе «коллектива исследователей», подготовивших комментарии к этой публикации, но их имена остались неизвестны потомкам.