Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

В аннотации к этому тому говорится, что опубликованные в нем материалы «значительно обогащают представление об идейной эволюции и творческом пути Достоевского, о трагических противоречиях его мировоззрения». Видимо для того, чтобы уменьшить трагизм этих противоречий, из записных книжек и тетрадей Достоевского были изъяты все упоминания о «жидах» и о всяких «жидовских» проделках. Вивисекции подверглись также и некоторые высказывания Достоевского о социализме и христианстве, дискуссия с Леонтьевым, часть высказываний о зловредности Европы, мысли о государстве и т. п. Все эти изъятия вряд ли совершились по инициативе еврейской команды, готовившей этот том. Скорее всего, потери, понесенные текстами Достоевского, произошли в результате тщательного и многоярусного их цензурирования с учетом идеологической обстановки конца шестидесятых годов прошлого века, когда большинству партийных функционеров еще казалось, что они сумеют справиться с задачей сохранения их «развитого социализма» без обращения к «национальным ценностям» и к национализму.

К середине же восьмидесятых идеологическая обстановка существенно изменилась, и «Записные книжки и тетради» без стыдливых лакун увидели свет в 1980–1985 гг. в соответствующих томах первого академического «Полного собрания сочинений в тридцати томах». Подробные исследования всего комплекса этой части наследия Достоевского практически отсутствуют. Исключение составляет книга Лии Михайловны Розенблюм «Творческие дневники Достоевского», выросшая из одноименной вступительной статьи к вышеупомянутому тому «Литературного наследства». Однако в числе задач изучения записных книжек и тетрадей Достоевского, представляющих, как правильно здесь отмечено, «летопись духовной жизни их автора за двадцать лет», психологический аспект, отражавший изменения его личности, во внимание не принимался. Все, что будет сказано далее, представляет собой попытку хотя бы отчасти восполнить этот пробел. Этот раздел, посвященный «беседам» Достоевского с самим собой, в своем названии — «Наедине с собой» — повторяет название одного из русских изданий размышлений Марка Аврелия. Однако в отличие от великого римского стоика, творившего в абсолютном духовном уединении, если не считать его мысленное общение с Эпикуром и Эпиктетом, обстановку, в которой ложились на бумагу мысли Достоевского, уединением можно было бы назвать лишь весьма условно. Дело в том, что во все годы, когда заполнялись его записные книжки и рабочие тетради, он был усердным и непрерывным читателем газет и журналов, и большинство сделанных им в I860—1881 гг. записей были сиюминутной реакцией на прочитанное или просто отражением газетной «мудрости». Без русских газет он не мог существовать, и жалобы на их отсутствие или недостаток содержатся почти в каждом письме из-за границы. Названия газет — «Московские ведомости», «Биржевые ведомости», «Голос», «Новое время» и др. — мелькают чуть ли не на каждой странице его «рабочих» записей, и, возможно, страсть к непрерывному поглощению газетных новостей в конце концов вытеснила в его душе страсть к рулетке. В чтении газет и в спорах с давно забытыми «властителями дум» тоже, по-видимому, ощущался азарт игры. Он был читателем газет, беззаветно преданным этому занятию. Вряд ли об этом знала гениальная Марина Цветаева, но в созданном ею вневременном образе «читателя газет» просматривается нечто достоевское:

Что для таких господ —
Закат или рассвет?
Глотатели пустот,
Читатели газет!
Газет: читай: растрат,
Что ни столбец — навет,
Что ни абзац — отврат…
Уж лучше на погост —
Чем в гнойный лазарет
Чесателей корост,
Читателей газет!

Мне могут возразить, что Цветаева принадлежит двадцатому веку, и ссылка на нее некорректна и носит эмоциональный характер. Но есть и достаточно резкие свидетельства современников Достоевского, например — Льва Толстого: «В настоящее время газетный гипноз дошел до крайних пределов. Все вопросы дня искусственно раздуваются газетами. Самое опасное то, что газеты преподносят все в готовом виде, не заставляя ни над чем задумываться. Какой-нибудь либеральный Кузьминский или тот же Кони возьмет утром за кофе свежую газету, прочитает ее, явится в суд, где встретит таких же, прочитавших ту же газету, — и заражение свершилось».

Газетному мусору положено сразу же исчезать навсегда, как бабочкам-однодневкам. Достоевский же нарушил сей закон самосохранения человеческой психики и, возведя своими «рабочими» записями запруду на реке Времени, попытался задержать в памяти людей этот ненужный вздор на века, и воспетый апологетами писателя собственный «стиль внутренне бесконечной речи» в его записных книжках и тетрадях, увы, не обнаруживается. Заражение не только свершилось, но и продолжается по сей день.