Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Жирар уверен, можно даже сказать уверовал, что Достоевский-писатель превосходит всех без исключения своих персонажей, что ему одному ведома истина и она заключается в «победе над желанием и прометеевской гордыней». Заключительным аккордом, стократ усиливающим эту страсть к всечеловеческой гармонии, которой она дышит, звучит концовка «Братьев Карамазовых», приведенная Жираром на последней странице книги «Романтическая ложь и романическая истина»:

В заключительной части этого последнего романа мальчик Илюшечка умирает ради всех персонажей романов Достоевского, и возникающее из этой смерти сопричастие и есть возвышенная ясность в масштабах группы. Структура преступления и искупительного наказания оборачивается трансцендентностью одинокого сознания. Никогда еще романист не порывал с романтическим и прометеевским индивидуализмом столь радикально. Концовка «Братьев Карамазовых» знаменует собой последнее и ярчайшее проявление гения Достоевского. Последние различия между романическим и религиозным опытом упраздняются. Но структура опыта не меняется. В словах памяти и смерти, любви и воскресения, которыми глаголют уста детей, мы без труда узнаем темы и символы, к которым взывает творческое горение романиста-агностика «Обретенного времени»:

«— Мы вас любим, мы вас любим, — подхватили и все. У многих сверкали на глазах слезинки.

— Ура Карамазову! — восторженно провозгласил Коля.

— И вечная память мертвому мальчику! — с чувством прибавил опять Алеша.

— Вечная память! — подхватили снова мальчики.

— Карамазов! — крикнул Коля, — неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?

— Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было»[84].

В оригинале текст Жирара завершается многоточием, которое может рассматриваться как знак необходимости новых духовных исканий и вместе с тем указывать на обрыв цитаты из романа Достоевского, где после слов «всё, что было» идет авторская ремарка «полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша»[85]. Но что мог означать «полусмех» Алеши? Очевидно, что вопрос даже не вставал перед Жираром, коль скоро он оборвал фразу Достоевского; для последнего, однако, Алеша оставался в высшей степени неясным, проблематичным персонажем, особенно если принять во внимание возможные повороты его умственного становления, что рисовались в замыслах писателя, сохранившихся в воспоминаниях современников. Но как бы ни относиться к этим сомнительным свидетельствам, трудно отрицать, что герой грядущего — ненаписанного — романа действительно мог стать революционером, цареубийцей, приговоренным к смерти через повешение, как это произошло с одним из реальных прототипов младшего Карамазова Д. В. Каракозовым — перекличка фамилий содержит, возможно, ключ к этому образу[86].

Однако главная проблема книги «Романтическая ложь и романическая истина» даже не в этой выспренней концовке; сомнительным с точки зрения истории идей, равно как теории романа, представляется слишком оптимистический постулат о том, что романист всенепременно выходит победителем в этой схватке, в которой «…дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей». На метафизический оптимизм Жирара в свое время обратил пристальное внимание Л. Гольдман, который, напомним, отнюдь не отрицал существенного значения теории романа, представленной в книге «Романтическая ложь и романическая истина». В магистральной работе «В защиту социологии романа» (1964) выдающийся теоретик литературы, совершенно чуждый трансцедентальной предвзятости Жирара, верно замечал: