Достопамятный год моей жизни

В числе этих последних лиц я должен назвать г. Рихтера, губернатора Риги. Он поспешил навестить мою жену, причем обошелся с нею самым деликатным и великодушным образом, чем заставил ее еще сильнее ощутить все неприятности, вынесенные ею в Митаве. Он не мог и не имел права сообщить ей о месте моего пребывания, но дал ей честное слово, что я не содержусь ни в Рижской крепости, ни в ее окрестностях, и что он имеет удовлетворительные известия о моем здоровье.

Я назову с признательностью еще двух лиц — графа Сиверса и его жену, которые по родственному чувству и из человеколюбия выказали моей всеми покинутой жене самое теплое участие.

Эта великодушная чета отыскала мою жену и обходилась с нею с величайшею заботливостью и нежностью.

Прочтя эти строки — да не сочтут они их мерою моей вечной признательности, пусть они убедятся только, что она не уступает их благородным чувствам.

Немного утешенная живым участием ко мне несравненного губернатора Риги и всего города, ободряемая нежным и родственным обхождением моего друга Эккардта и пользуясь советами такого искусного и бескорыстного врача, как Штоффреген, — моя жена тем не менее часто переживала минуты, в которые бремя ее страданий, по-видимому, одерживало верх. Наши бедные дети, например, часто играли перед крыльцом; прохожие, останавливаясь, спрашивали, чьи это дети, и, получив ответ, удалялись, восклицая со слезами на глазах: «Бедные маленькие дети!» Это повторялось так часто, что в один день дети пришли к моей жене и спросили ее: почему все говорят, что мы бедные дети? Другой раз милая моя Эмилия подошла к матери и сказала ей: «Прикажи надеть на меня цепи; я буду носить их и сидеть совершенно тихо, но хочу быть с моим отцом». Можно себе представить, какое впечатление производили эти слова на мою жену при ее расстроенном здоровье.

Немного оправившись, жена продолжала свой путь и из Дерпта приехала в дорогой наш Фриденталь. Самые горькие чувства пробудились в ней, когда с вершины холма она завидела то место, в котором мы провели вместе несколько лет, наслаждаясь постоянным и искренним блаженством. Слишком взволнованная, она не решилась войти одна в нашу веселую обитель, в наши милые комнаты, в которых каждый угол, каждая вещь напоминали ей меня. Она отправилась к Коху, приходскому пастору, одному из самых достойных духовных лиц, когда-либо проповедовавших евангельские слова. Его супруга, француженка по происхождению, была некогда учительницею моей жены и первая обогатила ее ум знаниями, а сердце чувствами. Она не уступала достойному своему мужу ни образованием, ни умом, ни талантами. Они познакомились между собой в доме родителей моей жены, где он был гувернером, а она гувернанткою, скоро полюбили друг друга и вступили в брак. Кроме этого г. Кох был мой старый товарищ по университету, и мы находились постоянно в самых дружественных и близких отношениях. По всем этим основаниям, моя добрая Христина была принята этою достойною уважения четою как родная дочь; здесь ее утешали, ухаживали за нею и оказывали всевозможные ласки и нежности.

Нашлись, впрочем, услужливые лица, советовавшие этому благородному пастору отделаться от моей жены, чтобы не подвергнуться самому неприятностям.

— Нет, — отвечал г. Кох с твердостью, — я ее не оставлю; даже если бы мне пришлось идти за это в Сибирь.

Да благословит Бог это достойное семейство, которое в отдаленном уголке земли творит добро, без шума и хвастовства, и с честностью и прямодушием сельского обывателя соединяет образование и вежливость царедворца! Да благословит их Бог! Если со временем, рано или поздно, причуды судьбы или счастья разрушат благополучие кого-либо из их детей или внуков, да будут эти строки для меня и моих потомков священным формальным обязательством помогать им! Перед лицом всей Европы я заявляю, что пока мои дети будут чтить мою память и дорожить моим благословением, каждый находящийся в несчастий член нежно любимого мною семейства Коха будет встречен мною и моими потомками с величайшим радушием.

Здесь, в этом тесном кругу достойных уважения друзей, жена моя получила наконец мою записку, написанную в Штоксманнсгофе, которая испытала разные злоключения, пока дошла по назначению. Молодой человек, которому я вручил эту записку вместе с двумя другими, вероятно не обладал достаточною храбростью или хитростью, чтобы доставить их по назначению. Господин Байер, а быть может и Простениус, вероятно, переслали ее к рижскому губернатору, который был обязан препроводить их к генерал-прокурору в Петербург.

Впрочем, письмо к Кобенцелю было немедленно уничтожено; это было столь же благоразумно, как и необходимо, приняв в соображение политический горизонт того времени, уже начинавший покрываться грозными тучами.