Доверие

Демонстрация тянулась от окраины города, от товарной станции и вагонного завода к Нейштадтскому мосту, люди что-то отрывисто и громко кричали, что — вначале нельзя было разобрать. Но вот над головами поднялись транспаранты, заговорили надписи. А когда поток демонстрантов вздулся от стекающихся толп из Нейштадта, выкрики усилились, казалось, загрохотали буквы транспарантов.

Вдруг откуда ни возьмись над толпой протянулся багор, и — трах — в клочья разлетелся какой-то лозунг. Крики перешли в рев. Кто-то ринулся на человека с багром — Борхерта из нейштадтской мастерской.

Вокруг Борхерта на сходнях стояла группа друзей, здоровенные парни, один даже привел с собой невесту, тоненькую, но отчаянную девицу со сверкающими глазами. Их переполняла ярость на этих одержимых, позволивших, как сказал один из ребят, всяким заводилам завести себя. А Борхерт как раз застукал в толпе двоих парней, пытавшихся натянуть новый лозунг. Он много спорил с ними в последние годы и даже еще во время войны, когда они верили сладким речам, пока наконец не смекнули, что за слепоту расплачиваешься кровью.

Борхерт швырнул багор в гущу смутьянов, тут уж они разъярились, но их ярость была вызвана совсем другими чувствами, чем ярость Борхерта и его друзей; точно Борхерт виновен и в том, что их так бессовестно обманывали в годы гитлеризма. В прах рассыпалось все, во что они верили. Но нельзя, чтобы Борхерт, этот заносчивый Борхерт, сейчас торжествовал победу. Им не дано было постичь, что происходит вокруг. Им казалось, что справедливость или то, что они под нею понимали, воцарится, стоит лишь произнести это слово, что ее не нужно ни добиваться, ни тем более утверждать. Они считали, что справедливость и трудности, обычные при всякой работе, несовместимы, как черное и белое. Нынешняя же демонстрация давала выход их силам и кипящей энергии, придавленной тяжким трудом.

Борхерту и его друзьям, их тоненькой и отчаянной подруге удалось спрыгнуть со сходней на цветочную клумбу и оттуда в лодку.

— Только кожу содрала, — сказала девушка. Она вытерла кровь с руки и рассмеялась.

— Вперед, друзья, вперед! — крикнул Борхерт.

Боланд, отличный бегун, с невероятной быстротой добежал до Ульшпергера и сообщил ему то, что узнал от Томаса.

Ульшпергер уже знал, что стихийно организовалась демонстрация, что число ее участников растет и что движется она по Главной улице. Он так пронзительно смотрел на Боланда, точно читал эту новость по его губам, и слово в слово повторил ее в трубку. Боланду, который всегда видел Ульшпергера только с поднятой, даже чересчур высоко поднятой головой, поза его, плечом прижимавшего трубку к уху, показалась странно надломленной. Ульшпергер одновременно крутил ручку приемника, миллиметр за миллиметром прощупывая шкалу, и не упускал ни одного звука кожевниковского голоса, прошлой ночью звучавшего так вдумчиво и весомо.

Нельзя сказать, что Ульшпергер успокоился, спокойствие никогда его не покидало. Но, услышав, что сообщил Томас Боланду, он впал в ярость. Правда, голоса он не повысил и отчетливо спросил:

— Где Штрукс? Его нет? Рихард Хаген еще у печей? Тащи его сюда.

А когда Боланд выскочил из комнаты, он даже ногой топнул. Значит, мы с Рихардом Хагеном, сказал он себе, верно почувствовали, что надвигается беда. Но мы обязаны были знать, а не только чувствовать. Они-то заранее стакнулись. И у нас на заводе. Внутренние и внешние враги. Опять, и в который раз, глупость обвела ум вокруг пальца, а лицемерие обмануло правду.

Он вспомнил то, о чем редко вспоминал, свою юность на этом заводе. Как были проданы и преданы его отец и братья. А за что? За листовку: «Гитлер — это война». Ему так и не простили того, что он оказался прав. Будь он неправ — они были бы великодушнее.

Ему тогда удалось бежать. От чего? От кого? От своих же товарищей — рабочих, их подстрекали, их задуривали, а то и просто подкупали, покуда не подрубили сук, на котором сидели. Но — и тут уж ничего не изменить — это был и его сук.

А все-таки я обязан был знать точно, когда и что…

И еще раз подал условный сигнал: «Небо Испании».

Вебер совершил ошибку, вместо того чтобы не мешкая занять генератор, он поспешил к первому трубопрокатному цеху, где надеялся усилить свою группу. Он понял это слишком поздно. В цехе у него были верные люди. Там его ждали — он появился и не успел рта открыть, как многие уже побросали работу. Никто ни слова наперекор не крикнул, никто даже не подумал наперекор.

— К генератору! — приказал Вебер.

Если на генераторе их поддержат, думал он, встанет весь завод. Все устремились за ним через площадку, зажатую между цехами и мастерскими.

Между тем Рихард Хаген позаботился об охране, вызвал от печей мастера Цибулку, а из прокатного — Меллендорфа. Оба полезли на железную лестницу.

— Попробуй подойди, Вебер, — крикнул Меллендорф, — я пристукну тебя лопатой.

— Меня, — заорал Вебер, — меня, твоего товарища, ты пристукнешь?

Цибулка крикнул:

— Никаких товарищей! Тебя с панталыку сбили, теперь нас сбить хочешь?

Веберовские дружки заорали: