Доверие

Поэтому Рихард еще раз с самого начала все разъяснил им. Они не были убеждены, что он кругом прав, но чувствовали, он не лицемерит, даже не ошибается. Под небом, разорванным клочьями туч, столпились они вокруг Рихарда. Их разорванные тени ложились на землю и на груды лома. По измученным лицам видно было, что они хотят одного — пусть Рихард еще раз все, все объяснит с самого начала: про Гитлера и про войну, про Советский Союз, про раскол Германии, про бентгеймовский завод на Западе и коссинский на Востоке. Почему, почему он принадлежит им? Ведь если это так, то, может, неправильно бастовать против самих себя. Но разве он принадлежит им? Жить им все так же тяжело. Что им до тех школ, о которых им твердят с утра до ночи? На черта они им сдались. И почему цены такие высокие? Хотят на эти деньги построить еще один трубопрокатный? А они-то? Они все равно останутся на задворках. Рихард в третий, в четвертый раз объяснял им. Перед его внутренним взором встал образ Янауша, словно именно ему должен он все объяснить. Янауш не верил Рихарду уже шесть лет назад. И теперь не верит. Рихард ощущал на себе взгляд его выцветших, белесых глаз, цепенел от этого взгляда, словно от луча прожектора. Он всей кожей чувствовал этот взгляд, а прожектор ведь не чувствует, что он выхватил из темноты.

Янауш стоял в задних рядах толпы. Стоял с раскрытым ртом, тяжело дыша. Он весь день без устали носился из цеха в цех, то вслед за Вебером, то один. Под конец затесался в плотную настороженную толпу. Он тоже слышал слова Рихарда. Рихард — ядро этой толпы, хоть ростом и не выше его, Янауша. Янауш постоял, послушал. Но тут же смылся. За долгие годы он хорошо изучил здесь все ходы и выходы и, выбравшись через какую-то дыру, опрометью бросился в город. Дома жена спросила его, что, ради всего святого, творится на улицах. Но он буркнул только, его, мол, нет, если кто спросит, а сам заполз с приемником под одеяло. «Скоро узнаешь, — сказал он воображаемому собеседнику, — как они нас скрутят».

Между тем к группе Рихарда своей мучительно медленной походкой подошел крановщик Бертольд. Он волочил одну ногу — на войне ему раздробило бедро. Профессию для него подобрали не случайно, и он очень гордился ею: на земле он — черепаха, в кабине — птица. Со своей верхотуры он первый обратил внимание на то, что перестали подъезжать вагонетки с товарной станции.

Рихард горячо, торопливо объяснял, какие дела обделывал старик Бентгейм во время войны и почему ему заказан путь на их завод. Рабочие слушали его, как слушают тяжелораненого, — на каждом слоге может остановиться сердце.

Яркий солнечный свет, словно перед грозой, заливал груды металлического лома. И серьезные, суровые лица. Никто не заметил, что Бертольд, подтянувшись обеими руками, вскарабкался в свою кабину. Он пришел на помощь Рихарду, но помощь не понадобилась. И тень его крана полоснула людей, стоявших во дворе.

Рихард не поручился бы, что настроение толпы изменилось. А если и изменилось, то слова его, только ли его слова были тому причиной или Бертольд наверху и тень его работающего крана? Какой-то голос крикнул:

— Рихард Хаген!

Наконец-то он добрался до печей, и здесь у него уже не было времени удивляться, что несколько инженеров встали на место сталеваров. Мысль — сталеварам мы доверяли, а литейщикам нет — не принесла облегчения. Облегчение принес ему гнев на себя самого, яростный, жестокий гнев, почему не понял он того, что творилось у него на глазах, хотя предостережение прозвучало еще в день смерти Сталина.

Ридль — он определял и проверял состав шихты, помогал загружать печь — рассказал ему, что произошло здесь, покуда Рихард каких-то несколько лишних минут пробыл на скрапном дворе. Сюда пожаловал Вебер со своей компанией, увлек за собой нескольких сталеваров и пошел дальше, в литейный. Рихард удивился, уловив в самой глубине своего сознания, что именно Ридль так рьяно работает у печей. И совсем не удивился Цибулке, не зная, конечно, что его появление здесь — случайность. Он ездил в Берлин к своей очаровательной двухпенсионной возлюбленной. У Бранденбургских ворот ему повстречался Эммрих, заместитель директора по кадрам.

— Что-то у нас закрутилось неладное. Не знаете? Если ваша машина отказала, живей садитесь в мою!

Да, Цибулка уже все знал и спросил себя — не остаться ли ему здесь? Но в глубине души заколебался. Остаться здесь? А подвернувшийся Эммрих как-то вдруг все за него решил. Раз уж он, Цибулка, приехал в Коссин, значит, приехал и точка. Он хотел, чтобы его уважали, где бы он ни был.

Молодой доктор Рейнхольд, начальник старого Эммриха, влетел в цех и сообщил то, о чем в ту же самую минуту стало известно и Ульшпергеру в его кабине: в городе беспорядки, толпа, надо полагать, хочет слиться с веберовской группой у центральных ворот.

— Этот Вебер, — сказал Ридль, — главный заводила. Кто бы мог подумать, но, пожалуй, Вебер для этой роли как нельзя лучше годится, всего-навсего бригадир и работает в мастерской. Никому в голову не пришло, что он взял на себя такую роль.