Доверие

Рихард сел рядом с женой в кресло из черного полированного дерева с красной узорной обивкой. Он ловил то Берлин, то Москву, хотя почти не понимал по-русски — он не раз пытался изучить этот язык, даже в концлагере, но алфавита не усвоил.

Он чувствовал — близится смерть. Чувствовал ее даже здесь, в комнате с креслами и ковром, которым гордилась его мать, потому что у нее первый раз в жизни был хороший ковер. Смерть близилась из радио, кралась, словно враг, хотя ее темное, сейчас всему миру угрожавшее имя в страхе избегали произносить. Уже подсчитывались капли крови и удары сердца, и Рихард, понятия не имевший, сколько их нужно для жизни или для смерти, испуганно слушал.

В прошедшие годы смерть не раз приближалась к Рихарду, но он ее не подпускал. Делал вид, что ее вовсе не существует, и потому ускользал от нее, как с горки скатывался, легко, без ушибов. Но теперь она пришла. Рихард обязан был с этим считаться.

Ханни удивленно взглянула на мужа. Он тупо уставился в ковер. Поначалу и не заметил, что она на него смотрит. Ханни тихонько позвала:

— Рихард!

Он повернул к ней свое измученное, постаревшее лицо.

До сих пор Рихард всегда был авторитетом для Ханни, как в будничных, так и в более серьезных вопросах. Еще с детства она слушалась его, как слушалась позднее, когда их детская дружба ни с того ни с сего обернулась любовью. В невыносимо трудные минуты в лагере она задавалась вопросом: что бы мне посоветовал Рихард? Она вышла на свободу, и даже искорки радости в ней не осталось. Ханни совсем пала духом. И ни о чем больше не спрашивала Рихарда. Дважды потерпела крушение ее надежда произвести на свет живого ребенка. Она уже готова была поверить, что истязания в лагере сделали это невозможным. Она взяла чужого ребенка, полюбила его, как собственного сына. Теперь Ханни была уверена, что родит здорового малыша. Эта смелая уверенность и спокойное приятие неизбежности давали ей чувство какого-то внутреннего превосходства.

Она дотронулась до руки Рихарда. Спросила:

— Ты принимаешь это так близко к сердцу? — И осторожно добавила: — Конечно, его имя много значит для нас, но мы привыкли со всем справляться сами. Ты, твой друг Мартин, да и я тоже.

Рихард сделал отклоняющий жест, как бы говоря: «Оставь».

Оба умолкли, искали слова. Вдруг Рихард сказал:

— Нет, не только его смерть меня угнетает. Сегодня мне особенно ясно стало, сколько людей все еще против нас. И против меня. Да иначе и быть не может. Они предубеждены против того, за что я стою. Хотя сами этого еще не понимают, вернее, не хотят понять.

— Ты как с луны свалился, — отвечала Ханни. — После стольких-то лет. Разве могут они выработать в себе другое отношение? Но теперь ты здесь. Для этого ты здесь.

— Я говорю не о каких-то там врагах, — продолжал Рихард, — а о хороших, честных рабочих. Никогда раньше мне это не было так ясно. Он умирает, и все вырвалось наружу!

Он рассказал, что произошло в мастерской Янауша.

— Странно, что ты этого не понимаешь, — сказала Ханни.

— Понимать я, конечно, понимаю. Но на мне лежит ответственность за них. Ты сама говоришь: для этого ты здесь. Вот я и спрашиваю себя, что, неправильно я говорил с ним или упустил подходящий момент для разговора? Теперь ты поняла? Не только смерть Сталина меня угнетает, но все, что всплыло на свет в связи с его смертью.

3

Когда Лина в самом начале траурного собрания приглушенным голосом, но отчетливо проговорила:

— Мы потеряли самого дорогого человека, который когда-либо был у нас, — то даже совсем молоденьким паренькам и девчонкам, отнюдь не так трагически настроенным, показалось, что они потеряли кого-то, если и не самого дорогого, то все же дорогого и близкого. Лина ведь необдуманного словечка не скажет. Она близка к обмороку. Но страшным усилием воли держит себя в руках.

Большинство верило Лине. Даже те, что до сих пор не так остро восприняли эту смерть, были испуганы, им стало казаться: случилось что-то грозное и непоправимое.

На Томаса голос Лины всегда производил впечатление. По ее голосу он понимал, что эта бледная, обычно молчаливая девушка способна на глубокие чувства, но умеет владеть ими.

Она тихонько опустилась на свое место в первом ряду. Ее густые белокурые волосы, которые она по торжественным случаям особенно долго разглаживала щеткой, спадали на длинную, тощую шею. Держалась она очень прямо. На ней было темное платье, еще не виданное Томасом. Он подумал: она только что купила его с получки. И устыдился будничности своих мыслей.

Сначала они обошли площадь Ольги Бенарио. Томасу вспомнилось, что Лиза однажды рассказывала Роберту относительно переименования этой площади. Молоденькая девушка, местная руководительница СНМ, самовольно провела это переименование, за что ей сильно нагорело: площадь должна была носить имя Рудольфа Шварца, руководителя Коммунистического союза молодежи, убитого нацистами в первый год гитлеризма. И она же с улыбкой успокаивала взволнованную Лизу, хорошо, мол, и то, что в наше время возникают споры, как назвать площадь — именем Рудольфа Шварца или Ольги Бенарио.