Доверие

О Доре он почти не думал, ибо мысль о ней воскресила бы целый рой воспоминаний, которых он бежал. Но с Бютнером он так долго жил бок о бок, так тесно был связан с ним, что уж очень непросто было вычеркнуть его из жизни. Он даже пытался простить его при бегстве из Восточного Берлина, как уже простил однажды. Он хотел спасти мне жизнь. Как же он выразился тогда? Спасти мою науку. Мой гений. И взял вину на себя. Когда наше укрытие было обнаружено, назвал гестапо первую попавшуюся фамилию, упоминавшуюся в корреспонденции, которую нам приносила Дора. А если бы он этого не сделал? Может быть, мне бы удалось бежать. А может, и нет. Что тогда? Они бы меня уничтожили. Но… разве меня и без того не уничтожат? Где-то, когда-то. Будь он проклят, этот Бютнер. Все равно я проиграл свой талант, если он у меня есть, свою науку. Скоро мы будем в Америке. Кому я там нужен?

На секунду ему стало ясно, что его нарочито и сознательно загнали в эту даль. Дольше, чем секунду, такую ясность нельзя было вынести. Он склонился над книгами: читать, читать, учиться.

Элен поднялась очень рано. Несколько раз быстро прошлась по палубе. Потом вцепилась в поручни и стала смотреть вдаль. Чуть поодаль низкорослый человечек, судовой плотник, строгал какие-то рамы и крышки. Элен весело крикнула ему:

— Доброе утро!

Она удивилась, что он прекратил свою работу и вместо ответа на ее приветствие громко спросил:

— Вы уже знаете?

Элен улыбнулась:

— Что именно?

— Он умирает, скорей всего, уже умер.

— Кто?

— Он, он, — воскликнул плотник.

— Кто? — переспросила Элен.

— Дядя Джо.

— Кто?

— О господи, да Сталин же! — Он был явно разочарован тем, что его сообщение не потрясло молодую женщину. Но надеялся продолжить разговор.

— Этого ждут уже со вчерашнего вечера.

— Я не слушаю радио, — отвечала Элен. — Очень душно в каюте.

Пассажиры за столом были взволнованы не меньше маленького плотника.

— Этот демон все-таки должен был верить в смерть.

— Ох, и хитер же он был.

— А что ему теперь толку от его хитрости?

— Теперь у них там все пойдет прахом.

Джин вдруг строго сказала:

— Мертвый мертв, тут и обсуждать нечего. — И среди воцарившейся тишины добавила: — Теперь он предстанет перед судом господним.

Пожилая сестра милосердия робко пробормотала:

— Гитлер-то все-таки побежден…

Все заговорили вперемешку, не дав ей закончить фразы:

— Не он один это сделал. У клещей два конца.

— А русские-то, как они сражались. И все же не без его участия.

— Им такого царя и надо.

На минуту опять настала тишина, когда Джин тоном суровым и безбоязненным сказала:

— Да, они сражались, этого нельзя не признать. Независимо от участия Сталина. В госпитале я ухаживала за одним русским…

— Ну и что он говорил, ваш русский?

— Я его не понимала. Он смотрел мне в глаза.

— А что вы прочитали в его глазах?

— Что он храбрый человек.

— Когда это было?

— В сороковых годах.

Элен молчала. Сталин был ей безразличен, ни одного русского она не знала.

Когда Берндт услышал, что умер Сталин, он совершенно растерялся. Такое чувство оставленности охватило его, какое он испытал лишь однажды, на аэродроме Темпельгоф, когда вместе с Бютнером садился в самолет. Он подглядел на лице Бютнера невыносимую, плохо скрываемую улыбку, улыбку торжества над ним, Берндтом, и бог весть еще над чем и над кем.

Сейчас такая улыбка играла на лице его соседа за столом, сотрудника консульства, вместе с семьей ехавшего на пароходе. Этот способ передвижения он предпочел самолету из-за огромного количества багажа.

За столом Берндта разговор велся приблизительно такой же, что и за столом Джин. Сотрудник консульства, высказав предположение, что в России сейчас начнется полная неразбериха, стал приводить примеры жестокости покойного, который подозрительных или просто почему-либо неприятных ему людей упрятывал в лагеря. «Если на свободу выйдет хоть часть невинно репрессированных людей, в этой проклятой стране заварится такая каша, что все полетит к чертям!»

Берндт не верил сведениям, которые сотрудник консульства выдавал за абсолютно достоверные. С тех пор как он жил в Западной Германии, до него постоянно доходили самые противоречивые слухи. Весть о смерти, словно в пароксизме лихорадки, железными когтями сжала его сердце, тогда как все вокруг, здоровые, бодрые, пили и разговаривали. Разговор за столиком Берндта сейчас так накалился, что вывел его из оцепенения. Не колеблясь, Берндт сказал:

— В конце концов он победил Гитлера.

Сотрудник консульства расхохотался ему в лицо:

— Уж не воображаете ли вы, что между ним и Гитлером есть существенное различие?

Берндт на ломаном английском языке — сотрапезники лишь с трудом понимали его — начал было:

— Они сражались за прямо противоположные принципы…

— Не понимаю вас, — прервал его пожилой химик, ехавший читать лекции в Уилмингтоне. — А вообще можете спокойно говорить по-немецки. Моя жена датчанка, она будет переводить.

— Они сражались за нечто совсем разное, — вырвалось у Берндта. — Один за иное будущее. За наших детей…

— Наших детей? Что вы хотите сказать? — перебила его датчанка.

Вошедший стюард объявил: