Доверие

— Но что же все это может значить? — настаивал Томас, хотя и видел, что с каждым его вопросом Лина становится все бледнее, все более холодным делается ее взгляд. Душа его жаждала ответа. Она отвела от него глаза и сухо сказала:

— Ты мог бы и сам сообразить, что это значит. Дрожа за его жизнь, там совершили какую-то ошибку.

Томас чувствовал, что этот разговор — почему, он не понимал, — тяжел и труден для Лины. Может быть, он затрагивает то, что представляется ей неумолимой внутренней угрозой основам ее жизни? Но каким образом? — недоумевал он. И все-таки, жадно домогаясь правды, продолжал настаивать:

— Почему же все-таки у врачихи отняли орден? Только за то, что суд неправильно сформулировал обвинение?

Он содрогнулся. Лина с ненавистью смотрела на него. Но она ответила ему, и ее красивый голос звучал спокойно:

— Когда такой жизни грозит опасность, люди не в состоянии взвешивать каждое слово. А когда все уже кончено, они обязаны поступать так, как того требуют закон и право.

Томаса ее ответ не удовлетворил, но он промолчал. Ему стало ясно — Лина задается тем же вопросом и этот вопрос для нее непосилен. Так или иначе, дело врачей произвело на него большее впечатление, нежели смерть Сталина, может быть потому, что оно осталось для него загадкой, как загадкой осталось и поведение Лины.

2

Пахло весной. Частая гребенка дождя расчесывала вечернее солнце. Радуга, коротенькая радуга, стояла над поселком и отражалась во всех лужах. Потом снова полил дождь.

Томас шел со станции Эльбский завод. Он уже подходил к дому, когда дождь вдруг перестал, словно ножницами его отрезало. Солнечный свет разлился тепло и широко, наверно, в это самое мгновение решалось: быть весне. Спуститься, что ли, еще разок к реке? — подумал Томас. Неплохо было бы, окликни меня сейчас Пими: Томас!

Окликнула ли она его издалека или он только сильно пожелал этого, но в воздухе пронеслось:

— То-о-мас!

И Пими в своем остроконечном капюшончике подбежала к нему, а так как против ожидания снова хлынул дождь, то оба поспешили укрыться в подворотне.

Взгляд у нее был такой же неправильный, как всегда, но Томас уже привык к нему. Он протянул руку, чтобы дотронуться до Пими, но она была отгорожена от мира монашеской кельей — своим капюшоном; даже руки ему в ответ не протянула. Сказала только:

— У меня сегодня времени нет. Я пропустила поезд, чтобы вовремя сказать тебе кое-что, а то ничего не получится. Ты должен освободиться в следующую субботу. Я ведь знаю, у тебя каждая минута расписана. Потому и тороплюсь тебе сказать уже сегодня. Дело в том, что у меня будет палатка. К тому времени откроется лагерь на Эльсберге. По радио сказали, что барометр стоит высоко и в центральной Европе ожидается хорошая погода. Это палатка моих друзей, Рези и ее жениха, а соседняя — их друзей, тоже жениха и невесты. Она-то наверняка и будет свободна в следующую субботу. Поэтому я тебя и предупреждаю. Ты понял? Мы встретимся в Луккау, сядем на пароход, потом поднимемся на Эльсберг. Ведь там — как в Швейцарии. Идет? Мне необходимо уехать со следующим поездом. Они ждут меня на станции. Договорились? Да? Через неделю в половине шестого утра на станции. Запомни.

— Да, да, — сказал Томас.

— Итак, до свидания! — крикнула Пими.

Он уже стоял один в подворотне. Да и почему, собственно, я должен бежать за нею под эдаким ливнем? Скоро над центральной Европой настанет ясная погода, говорит Пими.

3

У Хейнца и Тони было тяжело на сердце после их последней встречи. Каждый думал: неужели все между нами кончено? Тони обрадовалась, что Хейнц ждет ее у производственной школы, как будто ничего и не произошло. А разве что-нибудь произошло? Проскользнула какая-то тень, вот и все. Тони стала как каменная, и Хейнц ее отпустил.

Они всматривались друг в друга: нет, ничего не кончено. И вышли из вторых ворот на канал. Дорога была пустынна. Хейнц тихонько сказал:

— Не верь тому, что обо мне говорят. Я часто бываю очень уж прям и кажусь дерзким. Говорю, что думаю. А здесь к этому не привыкли.

— Мне ты должен всегда говорить, что думаешь, — сказала Тони.

Он вдруг остановился. Взял в обе ладони ее лицо. Смотрел на нее счастливым, изумленным взглядом. Потом быстро ее поцеловал. Она не противилась.

Они пошли к набережной. Хейнц сказал:

— У нас все не так, как у других.

— Да, совсем иначе, — отвечала Тони.

— Но долго так не будет продолжаться, — сказал Хейнц, — меня это не устраивает.

— И меня тоже.

Они сговорились отправиться за город в следующее воскресенье, так, чтобы выехать ранним утром. Но Хейнц вдруг сказал, и в голосе его звучали умоляющие нотки:

— Ах, Тони, тебе придется меня подождать. Я не могу уехать с тобою на все воскресенье. Право, не могу. Два часа мне надо будет побыть без тебя. А ты подожди меня, Тони, я очень тебя прошу.

— Чем же ты занят? — удивленно спросила она.

— У меня ведь мать в Коссине, Тони, и она очень больна. По воскресеньям я ее навещаю. Это же ее единственная радость. У нее, кроме меня, никого нет, и она ждет меня не дождется, никак мне нельзя не пойти к ней.