Доверие

— Многие там уже побывали, — отвечал Томас. — У родственников. У меня никого в Западном Берлине нет. А эта девушка дала мне возможность туда поехать. Мне думается, ничего в том нет плохого, что я и с тамошней жизнью ознакомился.

— Думается… — сказал Меезеберг. — Чего тебе только не думается! Я кое-что знаю об этом. Мы окружены врагами. Они вынашивают коварные планы. Тебе не известно, что случилось в Праге? Неизвестно, что случилось в Венгрии? Ты сам не пережил вместе с нами того, что было два года назад здесь, в Коссине? С Берндтом и его приспешниками? В такое время нам нужны только крепкие, надежные товарищи, которые не клюнут на первую же приманку.

Гнев его нарастал, он говорил все быстрее. Замолчал. Потом продолжил едко, но спокойно:

— Сам понимаешь, что ты ни минуты больше не можешь оставаться в нашем комитете. И надеюсь, тебе ясно, что в партию тебе теперь дорога закрыта. Об этом уж сумеют позаботиться, ведь не я один буду это решать. Мы тебя вызовем, чтобы сообщить наше решение.

Томас побледнел. Лицо его дрогнуло.

— Кого только не приняли в партию, — сказал он спокойно и сравнительно мягко, — даже зятя Эндерса, который был нацистом, да еще каким! Теперь многие думают — в партии состоять выгодно. А мне, мне ты суешь палки в колеса!

— Насчет тебя, — отвечал Меезеберг, — у меня было совсем другое мнение, чем насчет этого самого зятя. Я верил, что на тебя можно положиться. И тем горше разочаровался. Не понимаешь?

— Почему? Понимаю, — тихо проговорил Томас.

Они разошлись, не подав друг другу руки.

Совещание, которого боялся Томас, состоялось не сразу. Решено было дождаться судебного заседания. Потому что в Берлине постановили: без промедления осудить членов банды, чтобы не дать лишней карты в руки западноберлинской полиции. Все же прошло какое-то время между началом процесса, на котором Томасу предстояло быть свидетелем, и его столкновением с Меезебергом и всем комитетом.

Но эта история изменила его жизнь. Люди, так ему казалось, смотрели на него по-другому, чем раньше. Когда-то он был для своих друзей особенным, необыкновенным человеком, на редкость искренним, всегда готовым прийти на помощь, на редкость надежным, и вдруг теперь, даже если его открыто ни в чем не упрекали, он стал не лучше и не хуже, чем все остальные. Даже чужие, те, которые подсмеивались над его пылким усердием, над его синей рубашкой и все же иной раз с удовольствием похлопывали его по плечу — им нравилась его искренность и простота, — теперь смотрели на него равнодушно и думали: ну, конечно…

Он сделался молчалив. Чувствовал себя таким же одиноким, как в детстве. Но тогда он ни в чем не был виноват, а теперь был одинок по собственной вине. Томас мучился от разлада с самим собой, но ничего не мог поделать: как раз те люди, с которыми он больше всего считался, отвернулись от него, а те, кого он даже всерьез не принимал, держали его сторону и посмеивались над его опалой.

Эрнст Крюгер, например, с которым у него совпадало мнение даже по важнейшим вопросам, которому он часто помогал, теперь избегал разговоров с Томасом наедине, видно, презирал его.

Вебер же, напротив, в их общей комнате шутя дал ему подзатыльник и сказал со смеющимися глазами:

— Почему ты спать ложишься? Пойди погуляй, парень. Чего зря огорчаться? Все уладится.

Томас ничего не ответил. Он подумал: я твоего мнения не спрашивал. Сейчас Томас остро почувствовал, хотя не эти несколько слов были тому причиной, что Вебер ему совсем чужой. И не только оттого, что он спал в кровати Роберта. Вся его жизнь и все его мысли были чужды Томасу. Вебер потешался над тем, что камнем лежало у Томаса на сердце.

Только Эндерсы говорили с ним по-прежнему, не косились на него, не задавали вопросов. Он готов был поверить, что им ничего не известно.

Хейнц на мотоцикле довез его до эльбского завода.

— Томас, — сказал он, — подобной ерунды я уже давно не слыхал. Что они с тобой выделывают?

Томас сначала ничего не ответил. Ждал, пока Хейнц кончит. Но тот продолжал:

— Никому нет дела, какая у тебя девушка. Никого это не касается. И то, что ты с ней в Берлин ездил, — тоже. Смешно из-за этого свару затевать.

В глубине души Хейнц радовался, что история с Пими всплыла наружу. И Тони обо всем узнала. Она ни словечком о Томасе не обмолвилась. Тони привыкла, что Хейнц каждое воскресенье за ней заходит. И всегда их прогулка начинается с посещения больницы… Она носила его матери маленькие подарки: букетик цветов, иллюстрированный журнал.

Хейнц, все еще стоя у своего мотоцикла, удивленно смотрел на Томаса. Потом воскликнул:

— Неужели это возможно? Они тебе уже внушили, что ты виноват в этой истории? О ней даже и говорить не стоит!

— Тем не менее, — сказал Томас, — я виноват.

— Ты? Но в чем? Каким образом?

Томас пожал плечами.

— Потому что ты был с этой девчонкой? — снова начал Хейнц. — И не заметил, что она воровка? Ребенку ясно — дело не в этом. А в том, что ты был с нею в Западном Берлине.

Томас молчал. Он раздумывал, в чем же его вина. Так как чувствовал, в чем-то он все же виноват.