Доверие

На мгновенье Вальдштейн изумился. Наверно, он этим же вечером порасспросил бы его что и как, но тут пришла наконец телеграмма, извещающая, что завтра рано утром прибудут автобусы с корейскими ребятишками.

Дети, которые жили в доме и чувствовали себя аборигенами, обрадовались, что успеют до начала занятий встретить новеньких.

С разрешения Вальдштейна они провозились чуть ли не полночи. И так пестро разукрасили спальни, что он не без чувства своей вины подумал: вот что они понимают под хорошим приемом! Необходимо будет им объяснить… В эту ночь его внимание привлек учитель Войда. Когда тому наконец удалось уложить детей, Вальдштейн сказал:

— Хорошо, что вы здесь.

Войда взглянул на него с выражением, которого тот не понял.

— Вы правда так считаете?

— Разумеется, — подтвердил Вальдштейн со слабой улыбкой, он был уже очень утомлен. — Один бы я со всеми этими хлопотами не управился.

У Войды дрогнули губы, но он ничего не сказал. Только задумчиво посмотрел на Вальдштейна.

Этой светлой летней ночью Томас бродил по улицам Коссина. Не хотел возвращаться домой, покуда Вебер не спит. Но Вебер, видимо, надумал мыться сегодня с особым тщанием. По полоске света, выбивавшейся из-под двери, Томас, к величайшей своей досаде, понял, что он еще и не думает спать. И правда, Вебер стоял посреди комнаты и тер себе спину полотенцем, держа его натянутым в обеих руках.

— Добрый день, — с довольным видом приветствовал он Томаса, хотя была уже ночь. — Советую и тебе заняться такой гимнастикой.

Томас только плечами передернул.

— Тут для тебя письмо, — продолжал Вебер. Видимо, хотел посмотреть, какое впечатление произведут на Томаса его слова. — От твоей девчонки, наверно, сороки-воровки. Ах нет, ее ведь в тюрьму упрятали.

Убедившись, что Томаса ему разговорить не удастся, он лег в постель. И по обыкновению тут же уснул.

В письме Вальдштейн просил Томаса, если будет у него хоть какая-то возможность, приехать на воскресенье в Грейльсгейм. Дальше он просил простить его — Томас даже испугался, что за этими словами скрывался упрек, он ведь бог знает как давно не был у Вальдштейна — за долгое молчание. Если Томас соберется к нему в воскресенье, он поймет причину этого молчания.

Из этого письма Томас сделал вывод, что Вальдштейн ничего не слышал о событиях последних дней, которые его мучили. Значит, там никто ни о чем не будет его спрашивать и у него не будет надобности отвечать.

До Грейльсгейма он добрался лишь поздно вечером, так как поезда на этой дистанции вечно опаздывали. Он боялся, что дом будет заперт, и даже пожалел, что решился на эту поездку. Но когда городская окраина осталась позади и по другую сторону шоссе блеснул один-единственный огонек, Томас вздохнул с облегчением. Все его смятение, вся горечь, отравлявшая ему жизнь, исчезли при виде зажженного для него огонька.

От дома к калитке шел кто-то быстрой, решительной, но не знакомой ему походкой. Чужой голос его приветствовал. Томас испытал легкое разочарование. Неизвестный сказал:

— Вы Томас Хельгер? Меня зовут Франц Войда.

Томасу вдруг показалось, что он страшно давно здесь не был — не какие-нибудь несколько месяцев, а с самой юности. Какую-то юность он с себя стряхнул или ее у него отняли. Поскольку же он был еще очень молод, так по крайней мере говорили ему люди и собственное его отражение в зеркале, то, выходит, существуют разные юности.

Значит, только снаружи все выглядело, как обычно, подумал Томас, — светлое окно под крышей. Человека этого я не знаю. И комнаты, в которую он меня ведет, не знаю или это та самая, что у нас называлась приемной? Да, но стол накрыт для меня, как прежде.

Этот учитель, назвавшийся, кажется, Войдой, подсел к нему.

— Мы уговорили Вальдштейна сегодня лечь пораньше, вы будете спать в этой комнате. Наш дом битком набит.

Томас удивился.

— Но здесь так тихо.

— Да. Ребятишки эти веселые и тихие. Может быть, потому что еще не обжились у нас.

— Откуда же их привезли?

Войда уже поднялся и сказал, держась за ручку двери:

— Из Кореи. Разве вы не слышали? Итак, до завтра, завтра вы все узнаете. Спокойной ночи, Томас.

Томас лег на диван, тот самый, на котором провел первую ночь, когда его опять насильно водворили в этот дом. Две темноты мерцали за окном, одна попрозрачнее — поле, другая погуще — лес. Где-то вдали блестел огонек семафора — как тогда, так и сегодня. Этот огонек, никакого отношения к нему не имевший, почему-то тоже утешил его. Ему вдруг вспомнилась миска, полная каши, с одним-единственным глазком масла, которую Вальдштейн в ту ночь поставил перед ним. Вальдштейн тогда задумчиво смотрел на него, не без сочувствия и не без сожаления. Томасу показалось, что Вальдштейна заботило не только все, что осталось у него, Томаса, за плечами, но и все, что еще ожидало его в жизни. Однако он очень устал и заснул, так и не успев додумать свою мысль.