Доверься жизни

– Молчи уже, – сказала Моргана. – В Плюарнеле был случай с таким же свечением в начале века. Местный скрипач был странный малый, не то юродивый, не то затворник. Кто бы ни пригласил его на рождественский ужин, он отказывался и под вечер убегал за поля. Говорил: «Буду играть феям!» И всю ночь пиликал жигу по лесным тропинкам. Наутро возвращался измученный, промокший и садился пить кофе. Объяснял, что в Рождество никто не думает о том, как одиноко феям. Говорил, что новая религия заслонила их царство: и, пока люди веселятся под мерцанием гирлянд, они сидят и грустят среди вереска. Он же старался развеселить их и составить компанию до рассвета. Когда он умер, его могилу в глубине кладбища все забыли. Но каждый год, двадцать четвертого декабря, ее окутывал странный, мягкий, неуловимый свет, так что не различить глазом, откуда он берется.

– Блуждающие огни, – сказал Пьер, – светлячки! Налобные фонари! Отблеск от луны!

– А как же Кердоникский монастырь? – спросил Алан.

– Пощадите, – сказал Пьер, – сменим тему.

– Рассказывай, – велела Полина.

– Тогда об этом много говорили. Дело было в бенедиктинском монастыре. На северной стене в храме висела картина кисти какого-то мастера семнадцатого века, на которой был пустой неф с рядами деревянных стульев, расставленных для службы. Само полотно интереса не представляло. Строгая, суровая живопись, нагоняющая тоску. В трактире, который стоял вплотную к монастырю, владелец повесил на стену картину под названием «Феи». Из тех, что британцы в конце девятнадцатого века обожали. На ней крылатые полупрозрачные существа с венками на голове, в белых платьях, купались в лучах осеннего света. Одни смотрели на свое отражение в пруду, другие водили хороводы среди берез.

– Фуу… – поморщился Пьер.

– И вот рождественский вечер, месса в самом разгаре. Вдруг посреди проповеди священнику становится плохо. Он опирается на кафедру и, что-то бормоча, показывает на стену. На церковной картине появились феи из трактира. Они были внутри картины: сидели на нарисованных стульях, сложив крылья, и слушали проповедь. Картина ожила… Паника началась непередаваемая, прихожан эвакуировали, вызвали спасателей, обе картины уничтожили!

– Вот спасибо: услужили хорошему вкусу, – сказал Пьер.

Он довольно наслушался за вечер. Час был поздний, все прощались, желая друг другу счастливого Рождества. Я настойчиво предлагал Пьеру его подвезти, но он сказал, что хочет пройтись и вернется домой по пляжу. Добавив, что после всей той чуши, которой его здесь пичкали, голове нужно немного ветра, холода и соли.

На следующий день Пьер позвонил нам в восемь утра. В голосе звучала паника, он умолял нас приехать к нему. Дорога к его дому огибала песчаные наносы Лостмарша. Пройти напрямик по пляжу было ничуть не дольше, но ветер так и не стих. Через четверть часа мы были у Пьера. Он стоял у окна и, бледный, смотрел на океан потерянным взглядом.

– Сожалею о вчерашнем. Идемте!

Он без объяснений надел куртку и вышел. Мы пошли следом по тропке через папоротники, ведущей от его двора к пляжу.

Ветер истязал землю. Небо предвещало недоброе. Волны походили на песью губу с подтеками слюны. Мы продирались с боем. Пьер кричал:

– Когда я ночью возвращался по пляжу меня вдруг пробрал холод. Может, спиртное? Или после тепла у вас, или ночной ветер? Не знаю. Только мне вдруг поплохело, и я вырубился. Очнулся утром в своей кровати, ничего не помня, и спустился на пляж, чтобы найти то место, где упал.

– Ну и?

– Ну и вот.

Мы стояли на песке на полпути между нашими домами, в паре десятков метров от воды. Место, где Пьер упал, было четко видно. Его тело оставило рытвину в песке. От нее к дому нашего друга шли две параллельные прямые борозды. След от ботинок Пьера, которого тащили за подмышки.

И больше ничего. Ни следа тех, кто его тащил. И Пьер растерянно смотрел на две борозды, а волны вздымались все выше.