Довлатов

Верный товарищ, он взял на себя все мои передвижения по Нью-Йорку, он плохо водил машину, тыкался в бамперы, но, слава богу, не разбились. Он был бодр и деятелен, выдумывая новые приключения. Ел я как божество в их доме. Он страшно радовался, что я первый советский ч-к, выступивший по радиостанции «Либерти», и это сделал он. Интервью со мною вел он, весело и виртуозно. Мои вечера в отелях вел он — лихо и тактично. Он был очень артистичен. У него не было пустых амбиций, он никогда не говорил о своих книгах, он любил книги сверстников — случай редчайший и драгоценный.

( Соснора В.Сергей // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 431–432)

В Нью-Йорке гостил поэт Соснора. Помнится, я, критикуя Америку, сказал ему:

— Здесь полно еды, одежды, развлечений и — никаких мыслей!

Соснора ответил:

— А в России, наоборот, сплошные мысли. Про еду, про одежду и про развлечения.

(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

Евгений Рейн:

Мы отправились побродить по городу, сначала по Манхэттену, потом взяли такси и поехали на Брайтон-Бич. Меня поразило — он и здесь был известен, любим. Его весело приветствовали в магазинах, на океанском берегу, в барах, куда мы два или три раза заходили. Наступил обеденный час, и он повел Лену и меня в ресторан «Одесса», где снова оказался желанным и знаменитым гостем. Я замечал, как ему приятно все это. Здесь не было никакой показухи, никакого пижонства. Просто приехал старинный товарищ, и он вводил его в свою новую жизнь с ее лучшей стороны, ибо ведь не магазинами Рокфеллер-центра и не брайтоновской «Одессой» гордился он: нет, на фоне всего этого ошеломительного пейзажа он принимал друга, деликатно (да-да, деликатно) показывая ему, как может повернуться жизнь, как следует принимать эти новые обстоятельства.

И, кроме того (а может быть, это было важнее всего), за всем этим стояли уже вышедшие книги — «Зона», «Компромисс», «Наши», «Заповедник», «Иностранка» — и они говорили сами за себя.

( Рейн Е.Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 400–401)

Владимир Герасимов:

В последний раз мы с Сережей увиделись в Нью-Йорке в 1990 году, и от этой встречи у меня остались самые теплые воспоминания. Надо сказать, что перед его отъездом у нас с ним было некоторое охлаждение в отношениях, поэтому я не искал с ним встречи, когда приехал в Америку. Но случилось так, что в Нью-Йорке я заблудился и поздно вернулся домой. Моя квартирная хозяйка была раздосадована: «Здесь уже сегодня полиция была, мы заявили. Ты теперь один никуда ходить не будешь. Вот что: я сейчас ухожу, а через час за тобой приедет Довлатов. С Довлатовым можешь ходить куда угодно: от него люди на улицах шарахаются». Действительно, вскоре ко мне приехал Сережа и взял надо мной шефство. А поскольку он решил, что я повел себя как малое дитя, то и развлекать меня надо как малое дитя. Поехали мы с ним тогда не в музей «Метрополитен» (я там уже без него был), а в Зоопарк. Три дня мы с ним провели в Нью-Йорке, и я об этом времени вспоминаю с восторгом. Моя квартирная хозяйка была не права, когда говорила, что от Сережи на улицах шарахаются. На него, наоборот, все оглядывались. Это был красавец огромного роста, к тому же у Сережи была очень эффектная вальяжная походка. Мне было лестно идти рядом с таким заметным человеком.

Евгений Рейн:

Он гордился и успехом своих английских переводов, пересказав мне едва ли не в первый час нашего свидания забавный эпизод с Куртом Воннегутом. Сережа обратился к нему с какой-то весьма скромной просьбой, от выполнения которой Воннегут уклонился с такой мотивировкой: «Чем я могу помочь человеку, который постоянно печатается в „Нью-Йоркере“? Ведь сам я там не печатаюсь». Надо сказать, что журнал «Нью-Йоркер» действительно является вершиной мирового журнального Олимпа, и он многократно печатал английские версии Сережиных рассказов.

Мне трудно сейчас отличить, что в какой мой визит было сказано.

Уже пошли первые публикации довлатовской прозы на родине, и я пытался объяснить какие-то тонкости нового положения дел. Сережа говорил об этом спокойно, без ажитации, — казалось, что его более всего беспокоит порядок и точность этих публикаций (аккуратность в делах вплоть до педантизма была важной чертой его характера, и это была профессиональная черта, свойство «добрых нравов литературы», как говорила Ахматова).

Но конечно же, в этом спокойствии было удовлетворение — знак того, что передо мной находился человек с окончательно состоявшейся судьбой. Дело было сделано, проза была написана, давний разбег вывел бегуна на дистанцию — результаты оказались закономерны. Я думаю, что именно так надо было понимать чуть показное спокойствие Довлатова.