Довлатов — добрый мой приятель

Вернемся, однако, к творческому вечеру. Выступавшие после чтения (имен я не запомнила) энергично хвалили молодого прозаика. Только один Борис Иванов пробормотал что-то неодобрительное. В конце вечера Довлатова окружили в коридоре тесным кольцом. Он возвышался над всеми в своем рыжем пиджаке, растерянный и смущенный. Ни следа надменности и высокомерия. Я тоже пробилась к нему с поздравлениями. Увидев меня, Довлатов встрепенулся.

— Где вы были? Я думал, что вам стало скучно и вы ушли.

— Я курила внизу. Вы могли бы дать мне почитать другие рассказы?

— Да, да, конечно, сейчас принесу. — Он ринулся в зал, опрокинув на ходу стоявший в проходе стул. «Боже, какой чувствительный», — подумала я. Почти сразу Довлатов появился со своей папкой.

— Вот, пожалуйста. Если понравятся, звоните в любое время дня и ночи, если не понравятся, — не звоните никогда. И не потеряйте, и не порвите.

— Буду обращаться с исключительной осторожностью.

«Обращаться с исключительной осторожностью» — цитата из популярной тогда книжки «Физики шутят». В ней ехидно расшифровывались клише из научных статей. Например, фраза «слегка повреждены в ходе эксперимента» означала, что прибор уронили на каменный пол и вдребезги разбили. А «обращались с исключительной осторожностью» означало, что прибор не уронили на пол и не потеряли от него жизненно важные винтики. Довлатов, вероятно, этой книжки не читал.

— Почему вы смеетесь? — Он впился в меня тяжелым взглядом. — Что-нибудь не так?

— Все так, буду беречь как зеницу ока.

— Когда вам позвонить?

— Через неделю.

— Я позвоню вам завтра.

— Боюсь, я не успею до завтра все прочесть.

— Постарайтесь успеть. Вы, может быть, не догадываетесь, но я не смогу нормально существовать, пока не услышу вашего мнения.

Сказано это было громко и торжественно. Народ вокруг умолк и уставился на меня.

— Господи, Сережа. Тоже нашли себе Белинского и Добролюбова. Какое значение может иметь мое мнение!

— Огромное. Должен вам сказать, что литература, точнее, мои рассказы — это единственное, что имеет для меня значение. Меня ничто и никто больше в жизни не интересует.

«А женщины?» — хотела я спросить, но постеснялась.

— Вы подумали сейчас, зачем этот амбал мне голову морочит? — ответил на мои мысли Довлатов и вдохновенно продолжал: — Я хочу, чтобы вы знали: кроме литературы, я больше ни на что не годен — ни на политические выступления, ни на любовь, ни на дружбу. От меня ушла одна жена и, наверно, скоро уйдет другая. И правильно сделает. Я требую постоянного внимания и утешения, но ничего не даю взамен. Ваше мнение о моих рассказах для меня важно, потому что я испытываю к вам доверие. Но упаси вас бог довериться мне. Я ненадежен и труслив. К тому же пьющий.

К концу его монолога я мечтала провалиться сквозь землю. Не каждый день в коридоре Дома писателей приходится слышать прилюдно от малознакомого человека подобные откровения. Я видела Довлатова второй раз в жизни, причем в первую встречу он показался мне ироничным и самонадеянным. Что же он на самом деле за человек?

За годы дружбы с Сергеем Довлатовым я так и не нашла ответа на этот вопрос. Блистательный, артистичный, остроумный, с безупречным литературным вкусом, он сочетал в себе несочетаемые черты характера. Он был вспыльчив и терпелив, добр и несправедлив, раним и бесчувственен, деликатен и груб, мнителен, подозрителен, коварен, злопамятен и сентиментален, закомплексован, не уверен в себе и высокомерен, жесток, щедр и великодушен. Он мог быть надежным товарищем и преданным другом, но ради укола словесной рапирой весьма искусно мог унизить и оскорбить. Если принимать его слова всерьез, то было больно. Но если помнить, что для него каждое слово было литературой, то к его выпадам и уничижительным характеристикам следовало относиться с юмором.

Бог наградил его многими талантами. Кроме, наверное, самого главного: таланта и уменья быть счастливым. Но тогда я ничего этого не знала. В тот вечер меня поразил его литературный дар и ошеломила его болезненная зависимость от мнения случайных людей, и, в частности, от моего.

Из Дома писателей мы отправились к Ефимовым выпивать. Довлатовы и Ефимовы жили в двух кварталах друг от друга, и на вечеринку пришла Сережина жена Лена, оставившая маленькую Катю на попечении бабушки.

Лена, с непроницаемым лицом и темными миндалевидными глазами, была очень хороша собой. Довлатов точно описал ее в первую нашу встречу: «с загадочным древним ликом». Напрашивалось сходство с Нефертити. Впрочем, в поведении ее ничего рокового не наблюдалось. Она охотно смеялась и произвела впечатление человека мягкого и добродушного.

Вечер затянулся. Мы приехали домой часа в три ночи. Витя отправился спать, а я с папкой довлатовских рассказов и пачкой сигарет устроилась на кухне. Утром я объявила, что в русскую литературу вошел новый гениальный писатель.

— А если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, он тоже показался бы тебе гением? — медовым голосом спросил мой муж.

— Если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, тебе не пришло бы в голову задавать такие вопросы.