Довлатов — добрый мой приятель

Но боюсь, что самой главной причиной депрессии Довлатова был страх потери воображения, прозрачности стиля, высокого дара слова и блеска шуток. Последнее письмо Сергея в «эпистолярном романе» полно такого отчаяния и свидетельствует о таком аде в душе, что я, перечитывая его, плакала. И, хотя это письмо звучит как реквием самому себе, но и в нем, зная Сережу, я вижу некоторую игру и кокетство (пусть простят меня читатели за ложку дегтя в бочке меда, иначе говоря, за каплю скептицизма в море любви к нашему герою).

Но суть внутренней драмы выражена в этом письме довольно четко: он всю жизнь старался стать другим человеком, но ему это так и не удалось. И проницательный Ефимов понял это и дал Сереже об этом знать.

Как уже писали десятки друзей и приятелей, Довлатов был блистательным рассказчиком и уступал в этом мастерстве разве что Жене Рейну. Но жанр у них был различный. Женя плетет очаровательные, захватывающие небылицы, почти всегда добродушные и безвредные. Довлатов, помимо смешных историй, обожал сплетничать и злословить. При своей собственной «ранимости-уязвимости», по отношению к другим Сергей бывал желчен и безжалостен. Бог наградил его гипертрофированной наблюдательностью. Он подмечал малейшие промахи в поведении, речи, облике, одежде, в литературных опусах друзей и знакомых и кровожадно превращал их в горстку обглоданных костей. Я помню десятки таких случаев. Например, они с приятелем ехали на Сережиной машине из Нью-Джерси на Манхэттен. Кстати, этому приятелю (назовем его М. Р.) Довлатов многим обязан. Переезд через мост Джорджа Вашингтона стоил тогда, кажется, четыре доллара. Обычно в таких случаях водитель и пассажир учтиво борются за право заплатить. Сергей с упоением рассказывал в большой компании, что М. Р. вытаскивал из кармана бумажник, как в замедленной съемке, неприлично долго в нем рылся и, наконец, вытащил доллары в момент, когда Сергей уже протянул деньги в платежную будку. От симпатичного и дружелюбного М. Р. осталась пригоршня праха. Все умирали со смеху, и я в том числе.

«Относился я к товарищам сложно, любил их, жалел их, издевался над ними. То и дело заводил себе приличную компанию, но всякий раз бежал, изнывая от скуки…» — пишет Довлатов в «Невидимой книге». Это — полуправда. Смотря из какой компании бежал. В Ленинграде, например, из компании Бродского, Наймана и Рейна Довлатов никуда не бежал, напротив, очень дорожил их обществом и вниманием, так же как и обществом «Горожан» — Вахтиным, Ефимовым, Марамзиным и Губиным.

Довлатов утверждал: «По отношению к друзьям владели мной любовь, ирония и жалость. Но в первую очередь любовь». Это тоже полуправда.

Да, он любил неудачников, несчастных, а то и подонков, жалел и поднимал их «со дна». Но более или менее успешные, здоровые и веселые его безмерно раздражали. Особенно злили его люди гармоничные, живущие в мире с самими собой. По части злословия и разрушения репутаций Довлатов преуспел, сравнявшись с замечательным американским писателем Труменом Капоте и почти догнав Анатолия Наймана.

— Откуда, Сережа, в твоем организме столько яда? — удивлялась я. — Природа явно что-то перепутала, создавая тебя. Найман, понятно, маленький и тщедушный… Но ты-то, здоровый верзила, к тому же красивый и талантливый. По закону сохранения энергии должен быть добродушным и мягкосердечным.

Хотя, по справедливости и доброжелательности характеристик, щедро рассыпанных в письмах Ефимову, Довлатов напоминает Собакевича, надо признаться, что среди них попадаются и меткие, и очень смешные.

О Нормане Мейлере он писал так: «…изумил меня тем, что оказался старым еврейским карликом, у которого пальчики едва виднеются из рукавов пальто. Мейлер сказал, что Вознесенский равен Пастернаку и Мандельштаму вместе взятым. При этом чистосердечно добавил, что на даче Вознесенского в Переделкине ел очень много икры и получил в подарок котиковую шапку».

Обо всех: «…Все участники этой истории, кроме нас с Леной… — хитрые свиньи. Все без исключения русские в Нью-Йорке — дрянь».

А вот пассаж из довлатовского письма Тамаре Зибуновой в Таллин: