Довлатов — добрый мой приятель

Через много лет, уже в Нью-Йорке, Довлатов предложил нам (мне и себе) написать в качестве упражнения две эротические страницы и прочесть друг другу. Не грубое порно, а именно эротические. Без хамских наименований предметов, участвующих в этом деле, а как бы метафорически. На следующий день я была в «Новом русском слове». Главный редактор Андрей Седых, он же Яков Моисеевич Цвибак, ко мне благоволивший, пригласил меня на ланч в рыбный ресторанчик за углом. Он часто посещал это рыбное место, потому что дружил с владельцем, и тот вывесил в витрине большой портрет Седыха, державшего на вытянутых руках живого лобстера.

В ресторане, разомлевши от мозельского вина, я пожаловалась старшему товарищу на предстоящую задачу, которая по моему темпераменту казалась очень трудной. У Якова Моисеевича загорелись глазки, и он сказал, что если я не буду шокирована, он расскажет эпизод из своей жизни, который, по его мнению, элегантно начал бы описание эротической сцены. Я думаю, что не нанесу ущерба его памяти, рассказав его, потому что, во-первых, уже тогда главному редактору было за восемьдесят, во-вторых, — если это правда, — то он в молодости был большим молодцом, а в-третьих, я уверена, что он это выдумал.

Итак, они с Женькой (так он называл ее в рассказе) недавно поженились. Он был безумно влюбленным мужем, все время желал ее развлечь и ублажить. Раннее утро. Женька в объятиях Морфея. Яков Моисеевич просыпается первый, идет на кухню и готовит завтрак, который собирается подать ей в постель. Кипящий чайник он надевает на… , через перекидывает две салфетки, в обеих руках держит саксонские чашки на блюдцах и с ложечками, а в зубах — свежую розу. Если ему удастся не споткнуться и не ошпарить себя кипятком, он, наклоняясь, будит ее, щекоча розой ее лицо.

Рассказ меня растрогал, но не помог. Я не чувствовала ничего эротического в транспортировке кипящего чайника на… сами знаете чем. Я решила написать сцену, как невинная, робкая девица отдается брутальному мужчине (скажем, субтильная Джульетта Мазина Энтони Куинну из фильма Феллини «Дорога»). Важно помнить, что задачей было описать не изнасилование, а эротическую сцену. Существенное, между прочим, различие. Дзампано должен каким-то образом пробудить в ней сексуальность. Спрашивается, каким?

Я начала свое упражнение так:

Джина надела белое платье с кружевным воротником, забилась в угол стойла и, устроившись на куче душистого сена, прислушивалась к его шагам. За перегородкой мирно похрустывала сеном ее любимая вороная Перл. Джина пригладила копну пшеничных волос, и в этот момент ворота распахнулись, и Георг, вместе с ветром и солнцем, ворвался внутрь. Не глядя на Джину, он набросил засов на ворота, быстрым, спортивным движением скинул брюки и бросил их в угол на кучу сена…

Чтение происходило в гостях у Гены Шмакова. Хозяин ушел на кухню за чайником. Не помню, на чем он собирался принести его к столу. Мое чтение было прервано тонким завываньем. У Довлатова, моего единственного слушателя, по его выражению, «хлынула водка из носа», когда он уронил голову в пельмени. Таким образом, ни он, ни остальное человечество не узнало, как Георг разбудил Джинину сексуальность, а Довлатов, отхихикавшись, сказал, что его эротическая сцена еще в работе. Вероятно, он с ней так и не справился.

Много лет спустя, анализируя в письме Ефимову его роман «Архивы страшного суда», Довлатов писал:

Не понравились сексуальные сцены. В них есть какая-то опасливая похабщина. Мне кажется, нужна либо миллеровская прямота: «моя девушка работала, как помпа», либо — умолчания, изящество, а главное — юмор. Всякие натяжения в паху, сладкие истомы, искрящиеся жгуты в крестцах, краснота, бегущая волнами к чему-то там — все это у меня лично вызывает ощущение неловкости.