Довлатов — добрый мой приятель

Вообще, отношения с чужими книгами у Довлатова складывались излишне интимные. Как-то он увидел у меня на полке первоиздание сочинений Белинского в кожаном тисненом переплете с золотым обрезом. Издание, надо сказать, редкое и ценное. Сергей сказал, что мечтает наконец прочесть классика русской критической мысли, потому что до той поры не пришлось. Я первоиздания и ценные книги из дома выносить не разрешала, и предложила ему взять советское издание Белинского в любой районной библиотеке. Довлатов настаивал, клянясь, что будет беречь ее, как собственный глаз. Я уступила. На другой день они с Валерой Грубиным отнесли Белинского в букинистический магазин на Литейный и загуляли.

Поскольку было трудно провести разграничительную черту между журналистской правдой и писательской выдумкой, я часто интересовалась, обсуждая Сережины рассказы, почему он одарил того или иного героя именно такой внешностью. Правда ли, что он (она) так выглядели, или он сочетает его (ее) наружность с придуманным им стилем поведения. Сережины ассоциации вызывали недоумение. Я как-то спросила, как бы он описал меня в своем рассказе. «Тебя я в своих рассказах вижу совсем непохожей на тебя по внешнему облику. Перечти „По прямой“. Когда я писал сцену в библиотеке в этом рассказе, я думал о тебе».

Однажды вечером я шел пешком из клуба. Музыка доносилась все слабее. Фонари не горели. Дорога была твердой от первых морозов. Помедлив, я неожиданно свернул к дощатому зданию библиотеки. Крутыми деревянными ступенями поднялся на второй этаж. Затем отворил дверь и стал на пороге. В зале было пусто и тихо. Вдоль стен мерцали шкафы. Я подошел к деревянному барьеру. Навстречу мне поднялась тридцатилетняя женщина, в очках, с узким лицом и бледными губами. Женщина взглянула на меня, сняв очки и тотчас коснувшись переносицы. Я поздоровался.

— Что вас интересует? Стихи или проза?

Я попросил рассказы Бунина, которые любил еще школьником. Расписался на квадратном голубоватом бланке. Сел у окна и начал читать.

Женщина несколько раз вставала, уходила из комнаты. Иногда смотрела на меня. Я понял, что внушаю ей страх. Тайга. Лагерный поселок, надзиратель. Женщина в очках.

Как ее сюда занесло? Зачем она передвигала стулья? Я встал, чтобы помочь. Разглядел ее старомодное платье из очень тонкой, жесткой, всегда холодной материи и широкие зырянские чуни…

Тут я случайно коснулся ее руки. Мне показалось, что остановилось сердце. Я с ужасом подумал, что отвык… Просто забыл о вещах, ради которых стоит жить… А если это так, сколько же всего успело промчаться мимо? Как много я потерял? Чего лишился в эти дни, полные ненависти и страха?!

Единственное сходство библиотекарши со мной заключалось в чунях. У меня, действительно, были чуни, или пимы, которые Витя привез мне в подарок из Воркуты. Ну, и узкое лицо, и очки. Впрочем, писателю виднее.

Итак, переписка с Довлатовым стала частью нашей жизни. Содержала она не только шутки и литературные раздумья, но и бытовые новости, и откровенные изъявления чувств. В те годы я полагала, что являюсь его единственным корреспондентом. Насколько Довлатов тяготел к эпистолярному жанру, я узнала только после его кончины, когда были опубликованы буквально сотни его писем семье, родственникам, друзьям и знакомым. Любовь Довлатова к писанию писем поразительна. Для писателя это качество редкое, для читателей — бесценное, тем более, что многие его письма ни что иное как разновидность рассказа, где героями выступают выдуманные им персонажи, но под реальными фамилиями. Поэтому ни в коем случае нельзя принимать за чистую монету даваемые этим персонажам характеристики.

* * *