Дождь-городок

— Давайте же разберемся, товарищи. Все мы помним, как в этой самой комнате о Светлане Васильевна говорилось немало заслуженно хороших слов. И нелегко мне сегодня говорить здесь другие слова… Быть руководителем — не привилегия. Это большая ответственность, и я хочу разделить ее сегодня с вами. Давайте вместе решим, кто прав в этом конфликте. Потому что речь идет именно о конфликте между одной преподавательницей и всем остальным коллективом. Так кто же идет в ногу — рота или поручик? Я думаю, двух мнений в данном случае быть не может. И если Светлана Васильевна придерживается иного мнения, то это только означает, что она еще не созрела для работы в нашей школе. Не понимает, что это большая честь — работать в таком коллективе, как наш. Верно я говорю, Николай Николаевич? — обратился он к инспектору.

— Целиком и полностью согласен с вами, Борис Матвеевич. Я еще выскажусь по всем поднятым вопросам, — немедленно откликнулся тот и прижал зачем-то блокнот к носу.

«Здорово! — отметил я. — Пожалуйста, смотрите сами, жаловаться некому!»

Но Троицкий еще не исчерпал своего арсенала.

— И скажу откровенно, товарищи, не пойму я… — Тут он заговорил совсем тихо, якобы в раздумье: — Не пойму я, откуда у нашего молодого человека, выпускницы советского вуза, педагога советской школы, такой нехороший индивидуалистический душок, пренебрежение к мнению старших, неуважительное отношение к товарищам, формальный, без души, подход к детям: вижу ошибку — ставлю двойку? Откуда это?

Это уже был удар ниже пояса! Но я еще не знал, какой это был рассчитанный и больной удар.

После речи директора сделали перерыв. Почти все вышли — кто покурить, кто просто размяться от долгого сидения, а некоторые, наверно, для того, чтобы не оставаться со Светланой. Она казалась спокойной и листала какую-то книжку, но я был уверен, что Светлана не видела в ней ни строчки. Андрей Павлович тоже не вышел, он закурил возле печки. А я ходил один по длинному коридору, стараясь найти нужные слова для выступления, но волновался и никак не мог придумать ничего по-настоящему толкового.

Прения открыла Прасковья.

— Здесь наш директор говорил обстоятельно и умно. А я скажу покороче и попроще, Скажу так. Светлана Васильевна под стол пеши ходила, когда я уже детей грамоте учила. И я детей своих в обиду не дам! Так-то! Нема такой теории, что дети дураки бывают! Это там, — она махнула рукой на стенку, — там Ломборзо всякие навыдумывали врожденные типы, а у нас говорят: вот тебе ребенок и, будь ласка, его научи! А не можешь научить — не гневайся! Значит, не учитель ты, хоть десять дипломов маешь. Не учитель, и все! Я так понимаю, и правильно понимаю. Звыняй, голубушка, або що не так казала, а правду тебе слушать нужно, ой як треба!

Она села, достала из сумки папиросу и грозно чиркнула спичкой.

Потом выступил наш географ, человек печальный, которого бросила уже третья жена и который рассказывал об этом всем охотно, длинно и скучно. Всякого новенького он старался затащить в свою холодную и неприбранную холостяцкую комнату, чтобы излить наболевшую душу.

Я тоже не избежал общей участи и часа два терпеливо слушал, что теперь уж за него никто не пойдет, потому что он платит большие алименты, а «бабы, они только грошами и интересуются. Нм разве человек нужен?»

Светлану он ругал нудно и бесцветно, так же нудно, как поносил бывших жен, и так же бесцветно, как умудрялся рассказывать ученикам о тропических островах и полярных сияниях. Я дослушал его с трудом и приподнял руку.

— Разрешите мне…

Конечно же, мое выступление не предполагалось. Троицкий внимательно посмотрел на меня поверх очков, помедлил, будто предостерегая от ошибки, однако слово дал.

— Послушаем, что думает наш молодой коллега.

Я поднялся.

— Вы же прекрасно знаете, Борис Матвеевич, — заговорил я торопливо, — что такое русский язык и как трудно изучить его в девятом классе, если не учили как следует раньше. Светлана Васильевна всю душу вкладывает в свою работу, переживает страшно, а ей вместо настоящей помощи устроили сегодня проработку, хоть вы и говорили, что не хотите прорабатывать.

Разумеется, это была попытка, обреченная на провал. Слишком неравны были силы. Авторитет Троицкого все еще довлел надо мной, и я не мог решиться обвинить его в главном — в том, что он заставляет Светлану завышать оценки. Но и не упомянуть об этом я тоже не мог.

— В какое же положение мы ставим Светлану Васильевну? Что ей остается делать? Ставить тройку вместо двойки?

Горячность, однако, плохое оружие против софистики. От волнения я путался, забывал что-то важное, повторял второстепенное и, когда садился, понимал уже, что бомбил ложный объект, в лучшем случае — какую-то незначительную позицию. Пожалуй, единственно ясным в этом сумбурном выступлении было то, что я не согласен с директором. Насколько это чревато последствиями, я не думал. Я выступал потому, что считал своим долгом выступить. И хотя почувствовал сразу, что выпалил вхолостую, поражения своего еще не видел. Я был уверен, что бой только начинается. Особенно надеялся я на Андрея Павловича.