Дождь идет

Наша до сих пор такая надежная площадь сорвалась с причала, и никогда уже жизнь не станет прежней. Мадемуазель Фольен, вероятно, заметила, как я побледнел, хотя уши у меня горели.

- Пойдем, - настаивала она. - Ты слишком впечатлительный...

Она схватила меня за руку. Пыталась увести. Я уперся.

Мадам Рамбюр удалялась, чуть-чуть наклонив голову. Я слышал, как торговка сыром сказала:

- Не ее ли это сынок подложил родителям бомбу под кровать?

- Пойдем, Жером... Мне трудно тебя тащить...

Я волочил ноги по липкой от грязи рыночной мостовой. Я не хотел возвращаться. Не знаю, что еще меня удерживало.

Помню, что по пути я зацепил ногой корзину с морковью, и мадемуазель Фольен рассыпалась в извинениях перед торговкой. Матушка, отмеряя черный сатин, качала головой.

- Ничего хорошего от этого беднякам не будет,- доказывала ей простоволосая покупательница.

- Пойдем, Жером, я тебя оботру...- вздыхала мадемуазель Фольен.

Жестким полотенцем с красной каймой она вытерла мне лицо и руки, растерла мокрую голову.

На лестнице послышались шаги. Спускался мосье Ливе, вид у него был недовольный. Тетя Валери, перегнувшись через перила, кричала ему вслед:

- Тем хуже для вас, если не сумеете... Я обращусь к адвокату... Но никогда, слышите, никогда эти бандиты не получат мой дом!..

Матушка проводила глазами поверенного, и ручаюсь, что его приход взволновал ее куда больше, чем объявление.

Очевидно, я поднялся наверх, потому что опять вижу себя в комнате, где тетя, снимая золотую цепочку и запирая ее в ящик, сама с собой разговаривала.

Может, я бы и не расплакался - сколько я уже сдерживал слезы,- но взгляд мой случайно упал на игрушки, и я увидел, что все разбросано, опрокинуто, жираф сломан пополам, а гиппопотам раздавлен, превращен в порошок.

- Мои звери! - крикнул я. Тетя пробурчала:

- Не приставай ко мне со своими зверями! Нашел тоже время...

Я был вне себя, распетушился:

- Это ты их сломала!

Напрасно тетя солгала, я это сразу почувствовал.

- Мосье Ливе сломал, когда уходил...

- Неправда!.. Это ты... Я знаю, это ты... Ты нарочно!..

Я кричал так громко, что было слышно внизу, и матушка, конечно, всполошилась.

- Да, нарочно... Ты думаешь, я не знаю, что ты сделала это нарочно...

Я был в этом уверен. Уверен в этом и по сей день. Я представлял себе, как взбешенная беседой с поверенным тетя Валери встает и, срывая сердце, пинает ногой игрушки.

К тому же она недолюбливала моих зверей. Еще накануне она злобно на них пялилась.

- Жером!.. Как ты себя ведешь!..- пролепетала мадемуазель Фольен, не зная куда деваться.

- Она это нарочно!.. Она... она...

Я искал слова. Но оно так и не пришло мне в голову, и, понимая, что в своем исступлении делаю глупость, я бросил:

- Грязная скотина!

После чего уже мог дать волю рыданиям и всласть кататься по полу среди раскиданных игрушек.

Голова и бюст матушки показались над полом. Отдавая себе отчет в размерах бедствия, она шмыгала носом.

- Не обращайте внимания, тетечка... Обычно...

И она тоже заплакала, а меж тем тетя Валери при помощи мадемуазель Фольен растегивала шелковое платье и на площади кучками собирался народ.

- А ты, Жером, сейчас же ступай в постель!

- Лучше уж лечь в постель, - всхлипывал я, - чем... чем...

Кажется, проходя мимо тетушки, я попытался лягнуть ее в лодыжку. Матушка совсем потеряла голову. Она отвесила мне пощечину. Нечаянно она попала в уголок глаза, и глаз сразу покраснел.

- Идем... Позже попросишь прощения у тети!

- Не стану просить!

Меня пришлось тащить силой. Я топал ногами. Матушка сняла с меня куртку, штаны, башмаки. Она поворачивала меня, как младенца. Дверь из спальни в комнату не закрыли.

- Мадемуазель Фольен... Вы будете так любезны спуститься в лавку...

И сейчас еще вижу перед собой лицо матушки, расплывшееся, потому что гляжу на нее сквозь слезы, и слезы у нее на глазах - слезы волнения, а может, раскаяния: она впервые меня ударила.

Готовя кровать, она заметила мой покрасневший глаз и совсем растерялась: смочила в холодной воде лосовой платок, пригнулась ко мне и, боясь тети, чуть слышно прошептала:

- Я тебе сделала больно?

Я покачал головой и закрыл глаза.

Когда я проснулся, было темно, сквозь полуоткрытую дверь в спальню лился свет. Жужжала швейная машинка. Керосиновая печь бросала красноватый отблеск на стоявшую на камине статую мадонны.

Я чувствовал себя громоздким и ватным, как бывает, когда жар.

IV

Я ссылался, возможно с излишней запальчивостью ("Ты всегда хочешь быть правым!" и сейчас беспрестанно повторяет матушка), я ссылался, повторяю, на свою непогрешимую память. В чем я менее уверен, признаюсь, так это в последовательности того, что мне запомнилось.

Если я необычайно четко, в мельчайших подробностях, как на полотнах примитивистов, вижу перед собой отдельные сцены, мне случается останавливаться в нерешительности, когда надо связать их между собой, дабы восстановить всю цепь событий. И отдельные провалы, по контрасту с окружающим их резким светом, в какой-то мере настораживают.

И вот я дошел до такого провала. Заранее мне его не было видно. Я был убежден, что все прекрасно связывается.