Дождь: рассказы

— Давайте еще выпьем, — предложил он. Опять заказали, опять выпили разом; один направился к двери:

— Пойду нужду справлю, сейчас вернусь.

Матрос двинулся следом:

— И я с тобой.

Пробрались сквозь шумную толпу перед домом, завернули за угол, остановились в темноте под деревом, под колеблющейся массой листвы. Камигуан сказал:

— Не нравится мне этот Педро Ноласко.

— Да, он у нас такой. Всегда кого-нибудь задирает.

— Нынче вот меня задирает. Ну и дождется.

— Не обращай внимания, не связывайся ты с ним. Он, может, уйдет скоро.

— А с чего это он такой?

— Да кто ж его знает? Болтают, будто горец он и вроде там, у себя, убил кого-то, а здесь под чужим именем живет, скрывается.

— Вот сукин сын!

— А ты, Камигуан, опасную штуку затеял, что на берегу-то остался. Воротишься — под арест пойдешь.

Матрос помрачнел, задумался, потом сказал просто:

— Больно уж неохота мне на корабль возвращаться.

— А как же?

— Ха! Дезертирую, и все. Мне матросская служба нравится, да не такая, не военная — то в караул наряжают, то орудия чистить, все время мы в порту стоим. Вот если бы…

— Что — если бы?

— На парусном бы судне служить, вдоль всего побережья пройти. В порты бы заходили, какао грузили, бананы. На реи взбираться, паруса ставить, на палубе спать. Вот это жизнь!

Вернулись в погребок.

— Пошли баб поищем, — предложил тот, что выходил вместе с Камигуаном. Подошли к остальным, Камигуан сказал:

— Здесь нам очень даже уютно, только вот чего не хватает…

Он расстегнул блузу, и все увидели на его груди наколотую красным обнаженную женщину; от движения мускулов женщина словно бы извивалась.

Все громко расхохотались, один лишь Педро Ноласко едва глянул.

— Неплохо бы, только здешних не надо, тут все дешевки. Я знаю таких, что в доме живут.

— Тогда пошли.

Матрос хотел заплатить и вдруг, только теперь, вспомнил, что денег у него нет. Как же это он совсем забыл? Что делать? Как сказать приятелям, чем оправдаться? Они все еще болтали о женщинах.

— Ох ты черт побери! Надо же, какая история получилась. Кончились у меня денежки, все, какие были.

Приятели замолчали в недоумении.

— Видно птичку по полету, — процедил Педро Ноласко с презрением.

Матрос все говорил и говорил, будто не слышал…

— Вот ведь какое дело. Прямо беда. Но ничего. Сейчас пойдем к одной бабе, у нее кое-какие мои деньжонки припрятаны.

Перед глазами маячила та самая женщина, что была вытатуирована красным у него на груди.

— Эта баба… Как ее звать-то? Красная такая… рыжая… здесь она живет, на горе.

— Рыжая? Соледад, наверное, она волосы-то выкрасила.

Сгорая со стыда, он неуверенно кивнул.

— Что ж, пошли к ней, — сказал Педро Ноласко и швырнул деньги на стойку. Звон монет ожег матроса, будто удар плетью.

Вышли из погребка, пересекли освещенную площадку и пустились в трудный путь меж темными домами. Матрос плелся позади всех, одинокий, растерянный, те четверо шагали впереди, болтали, смеялись. Казалось, кто-то накинул Камигуану аркан на шею и тащит за ними вслед. Изредка он поворачивал голову, смотрел на бухту, на огни корабля, ломаной линией отраженные в воде. Корабль будто спит, убаюканный плеском волн. Вдруг один из шагавших впереди сказал:

— Здесь. Стучи.

Подошел к двери жалкого домишка, принялся барабанить изо всех сил.

Босая женщина с фонарем в руке высунулась из двери. — Что такое?

Фонарь снизу освещал ее соломенно-желтые жесткие волосы, огромная тень распласталась по всей стене дома и дальше, по крыше.

— Мужик твой пришел.

— Какой еще мужик?

Матрос смотрел отсутствующим взглядом.

— Ха, да вот же он! Иди сюда, Камигуан.

Он приблизился, совсем ослабевший, едва переставляя ноги.

— Вот он. Твой мужик. У тебя его деньги, ну-ка тащи сюда.

Женщина подняла фонарь, оглядела матроса сверху донизу с тупым изумлением.

— Какие деньги? Какой мужик? Пьянчуги проклятые. Женщина погасила фонарь, с силой захлопнула дверь. Камигуан стоял словно в оцепенении, услышал голос Педро Ноласко:

— Надо этого гада проучить, всыпать как следует.

Потом он слышал, как приятели успокаивали Педро, как пошли прочь… сейчас он останется один, оплеванный… каким-то чужим, не своим голосом он крикнул им вслед:

— Чего обижаться-то, я просто спутал. Сию минуту все устроим. Пошли похлебки поедим, а перед тем выпьем по маленькой.

— Заткнись, подлюга! — взревел Педро Ноласко.

— Да ладно тебе, Педро, пусть его, убогий ведь.

А матрос все твердил, будто ничего не произошло:

— Куры мои, водка ваша. Мигом кур раздобуду, похлебку соорудим.

Один сказал мирно:

— Ну ладно. Ступай, коли хочешь. Только, гляди, долго ждать не будем.

— В минуту обернусь, — воскликнул матрос и кинулся бежать. На земле кучей лежали кирки и лопаты, он споткнулся, упал. Поднялся: брюки порваны, царапина на ноге кровоточит. Те смотрели, смеялись. Он заковылял дальше как только мог быстро. Шагал наугад среди домов и ранчо. Почти уже не видно огней города. Изредка слышится далекий собачий лай. Он шел, ни о чем не думая, будто наполненный гулкой пустотой. Будто призрак, маячила перед глазами тень крашеной шевелюры, и он машинально ощупывал грубыми пальцами рисунок на своей груди.