Дождь: Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов

Юй-шэн полез в карман за носовым платком, чтобы пригладить им растрепанные ветром волосы. Однако Чжун-фан, проследив за движением его руки, с опаской отшатнулся.

Сюань-бо же приличия ради сказал:

— Да, сегодня весьма удобный случай.

Стоявшие поодаль не могли слышать Юй-шэна, они лишь следили за его жестикуляцией. Сюань-бо с компанией слушали внимательно, но подойти к помосту не решались.

— О чем он толкует? — спросил Чжун-фан у одного из коллег.

— Может быть, пора обратиться к полиции? — сказал член отдела просвещения, вопросительно взглянув на Сюань-бо.

Тот помедлил, пытаясь разобраться в словах Юй-шэ-на, затем, покачав головой, возразил:

— Не стоит, не стоит. Он говорит что-то о любви к родине.

— Ах, о любви к родине! — Чжун-фан погладил рукой живот, видимо, выражая этим свое удовлетворение.

Снова наступила жара. Во дворе на ясене, словно соревнуясь между собой, стрекотали цикады. Юй-шэн машинально листал страницы регистрационного журнала, где по-прежнему было записано всего восемь имен.

Но он не отчаивался: «Это не поражение. Можно еще многое сделать! Пусть пока восемь. Будем их как следует учить! Вот если ничему не научим, тогда можно будет признать поражение».

В это время школьный служитель пропустил в дверь господина Гао Цзюя.

— Проходил мимо и вот решил заглянуть. Помещение у вас довольно приличное, за сколько, интересно, его арендуете? — На лбу у Гао Цзюя выступили капельки пота.

Юй-шэн помог старику раздеться, усадил его и весело ответил:

— Помещение хорошее. За домом большой сад, где можно устроить спортивную площадку. А плата за аренду всего двадцать юаней.

Гао Цзюй с равнодушным видом произнес несколько ничего не значащих фраз и переменил тему разговора:

— Я пришел кое-что сказать вам, Юй-шэн. Вы, конечно, видели на стадионе полицейских?

— Видел.

— Как вы думаете, для чего их прислали?

— Думаю, для поддержания порядка.

— Не совсем так, не совсем так, — улыбаясь, покачал головой Гао Цзюй и после небольшой паузы добавил: — Эта идея полностью принадлежит военному губернатору. Полицию выслал он. Ему стало известно, что у нас действуют экстремисты, бунтовщики.

— Бунтовщики-экстремисты? — Юй-шэн невольно улыбнулся. — А разве есть здесь такие?

Гао Цзюй было растерялся, но, тотчас же оправившись, ответил:

— Есть или нет, нам неизвестно. Но он сказал — есть, и этого вполне достаточно. Однако дело не в губернаторе. Я бы вам советовал на время уехать отсюда.

— Позвольте, почему? — спросил Юй-шэн, полагая, что неправильно понял Гао Цзюя, и пристально на него посмотрел.

— Потому что, по некоторым сведениям, в кармане у военного губернатора лежит список бунтовщиков, и среди них значитесь вы.

Гао Цзюй близоруко прищурился и стал внимательно следить за учителем.

Юй-шэн расхохотался:

— Я значусь среди экстремистов? Да я даже не знаю, кто они такие! Как же это могло случиться?

— Вы легкомысленны, — возразил Гао Цзюй. — Знаете вы или не знаете, но имя ваше он записал. Вам известно, что за его спиной стоят милитаристы? В наше время милитарист — сила. А больше всего они ненавидят бунтовщиков. Уезжайте, не то хлебнете горя. Мы с вами давние друзья — ведь вы мой ученик. Я счел своим долгом предупредить вас.

Словно огромная тяжесть свалилась с плеч Гао Цзюя; слова, тщательно подобранные его друзьями, были выучены наизусть.

— Я безгранично тронут вашими добрыми намерениями, господин Гао, — проговорил после некоторого раздумья Юй-шэн.

Гао Цзюй не утруждал более хозяина: оделся и ушел.

Проводив гостя, Юй-шэн вернулся в комнату, посмотрел на растущий во дворе ясень, светло-зеленый, в ярких лучах солнца, и, с юношеским задором покачав головой, улыбнулся. Потом прикусил губу и подумал: «Как нелепо было бы послушаться его совета!»

1925

НОЧЬ

Комнату одноэтажного домика, расположенного в узком грязном квартале, тускло освещала стоявшая на столе керосиновая лампа. В желтоватом свете ее смутно вырисовывались темные очертания окружающих предметов.

У стола сидела пожилая женщина с двухлетним ребенком на руках. Хотя она была еще не очень стара, лоб ее прорезали многочисленные морщины. Взгляд у нее был какой-то странный, лихорадочный. Ввалившиеся, покрасневшие глаза с расширенными зрачками печально и растерянно смотрели на ребенка. Тот шевельнулся, и женщина увидела, что личико, прежде влажное и красное, побледнело, словно ребенок вдруг сразу ослаб.

Он плакал так же, как полгода тому назад, когда его отняли от груди. Он кричал непрерывно, надрываясь, словно его били. Угомонить его было невозможно, как цикаду в жаркий летний день. Женщина пыталась его успокоить, твердя те же ласковые слова, которыми утешала свою девочку, когда та была маленькой. Но ничто не действовало, будто ребенку не нравились эти избитые, немудреные слова. И только выбившись из сил, он притих, но все еще всхлипывал, то засыпая, то снова приоткрывая глазки.