Дождаться утра

Снаряды рвутся на бугре, где у немцев прячутся орудия и батареи шестиствольных минометов. Они сейчас тоже заговорили. Заскрежетали и зафукали тяжелые минометы, и сразу река и город отозвались раскатистыми громами взрывов.

Вот тебе и тишина! Да тут, пожалуй, бывает такое, что небу жарко. Пригнулся и побежал с такой прытью, будто меня подняли на крылья эти взрывы. Я опять в своей стихии. Нет, наш Сталинград еще бьется!

Мама сидела на краю ямы и рассматривала наш семейный альбом. В руках фотография Виктора, которую он прислал в мае. А письмо было майское, последнее.

Брат в зимней лётной форме, сфотографирован по пояс. Мама молча показывает мне фотографию, и я вижу, что низ у нее кто-то отгрыз. Перевожу взгляд на альбом: он в двух местах пробит осколками.

Мама так расстроена, что, видно, ничего не слышала, а вернее, ей сейчас не до этой вдруг поднявшейся пальбы. Она смотрит на пробитую осколком фотографию, и ее нижняя губа и подбородок дрожат. Она вот-вот разрыдается, и я боюсь ее слез. Она уже плакала. Это заметно по осунувшемуся и как-то сразу опавшему лицу. Сейчас она изо всех сил крепится, но плечи ее сотрясает дрожь. Беру альбом и засовываю в мешок.

— В овраге была?

— Была… там тоже никого…

— Надо идти, — показываю ей часы, — уже второй час…

— Надо, надо, — поднимается мама, — я сейчас, сейчас…

Перетягиваем мешки веревками, получается что-то вроде переметных сум. Груз у нас нетяжелый, только громоздкий. Все готово. Кам перед прыжком в холодную воду, медлю, отдуваюсь. Мама уже, согнувшись, побежала меж развалин, а я стою, вот сейчас решусь, вот сейчас прыгну. Откуда эта робость? Даже не робость, а непонятная заторможенность во всем теле. Меня сковывает дурное предчувствие: мы больше никогда не вернемся к родному пепелищу оно уже не наше, здесь умерло, все чужое, и сам я совсем другой.

Здесь жил другой мальчик. Он бегал в школу, гонял в футбол, плавал к плотам, которые медленно спускались вниз по Волге, написал первое письмо девчонке-однокласснице, дрожал от страха при взрывах… Этот мальчишка потерялся где-то в этих развалинах, он исчез, развеялся, как исчез и развеялся пепел с нашего погорелья, его унесли злые осенние ветры и дожди. Я теперь как дед Степаныч, меня мучают предчувствия, и я верю в приметы.

По живым мишеням

Мамин мешок замер, она машет рукой. Подхватываю свой и прыжками, как заяц, скачу через камни и ямы. Сердце колотится, пульсирует ранка в бедре, жарко. Расстегиваю пуговицы телогрейки, ветер холодит грудь, шею. Теперь могу без передыху бежать аж до самой автомашины. Я уже оторвал себя от той жизни, она за моей спиной, она там…

Мама поджидает меня, прислонившись мешком к обрушенной стене. Дальше бежим вместе, она чуть-чуть впереди, я на полшага сзади и сбоку. Бежим молча до самого оврага, а здесь, у опрокинутого танка, сбрасываем мешки с плеч и садимся на них отдыхать.

— У нас еще минут десять-пятнадцать в запасе, — глядя на часы, говорю я маме, но она молчит. Мама всегда молчит, когда занята чем-то серьезным и трудным. Эту дорогу она, видно, считает самой трудной.

Как же все-таки оказался здесь танк? Свалиться с моста он точно не мог. Слишком далеко лежит от опор. Значит, спустился в овраг где-то у самой железной дороги и шел по дну, а здесь перевернулся. Почему? Наскочил на мину? Но танк целехонек, даже гусеницы не перебиты. Залезть бы в него да пошарить. Вон и люк на брюхе открыт. Но мама поднимается и берется за мешок. Еще два таких броска — по километру, и мы на месте.

Танк скорей всего стал вылезать из оврага и опрокинулся. Эти мысли мне приходят, когда мы взбираемся по круче. Конечно, он дошел до моста, дальше идти некуда: там огромная воронка от бомбы, и он, дуралей полез в гору. Вот потеха была, когда фрицы кувыркались. Посмотреть бы!

Выбрались из оврага и бежим вдоль полотна железной дороги. Вдруг свист пуль и одновременно запальчивый треск выстрелов. Повернул голову. Стреляют из сгоревшего и наполовину разрушенного дома, который метрах в четырехстах от нас.

Что их там всполошило и куда они палят?

Еще ниже пригнувшись, продолжаем бежать, но пули запели совсем рядом, стали биться в насыпь. Несколько фонтанчиков выскочило из земли прямо перед нами. Ударило в рельсы и с таким звоном, что мы разом упали наземь. Лежим, а стрельба не прекращается. Да что ж это такое? Так мы и опоздать можем! И вдруг я понимаю: из дома бьют в нас. Поднял голову — пули взвихривают песок в насыпи, под которой мы лежим. Испуганно переглянулись. Мама показала глазами, что надо отползать назад, и медленно потащила за собою мешок. Но струйки песка стали всплескиваться там, куда мы ползли. Замерла, затихла и стрельба, только изредка пули ударяли в насыпь и шпалы над нашими головами. Но стоило нам зашевелиться и двинуться вперед или назад, как стрельба осатанело разгоралась.