Дождливое лето

Напоминая о керченском знакомом, отец тоже имел в виду один из бывших в доме разговоров. Вначале он показался скучным, и Санька Пастухов в своем уголке без помех занимался тригонометрией, а потом вдруг насторожился.

Разговор шел о войне, о не раз уже поминавшемся Керченско-Феодосийском десанте. Такое блестящее начало! Серия ударов на разных фронтах. Сначала разгром целой немецкой группировки под Москвой, освобождение Тихвина, Ростова, а теперь вот здесь… Немцы, как потом выяснилось, даже из Симферополя собирались драпать — поспешно паковали барахло, прогревали моторы штабных лимузинов. Так обнадеживающе начался 1942 год, и спустя всего четыре с небольшим месяца — страшная катастрофа…

Три армии были сосредоточены на Керченском полуострове. Изготовились наступать. Чувствовали свою силу. Испытывали воодушевление. Протяженность фронта составляла всего восемнадцать — двадцать километров. Уж тремя-то армиями этот узкий перешеек между Черным и Азовским морями можно было укрепить и, если понадобится, удерживать. А немцы упреждающим ударом разгромили эти три наши армии в считанные дни, взяли десятки тысяч пленных, захватили множество тяжелого оружия, которое использовали потом, кстати говоря, против осажденного Севастополя, ликвидировали важнейший наш плацдарм. Это, в сущности, предопределило и сдачу Севастополя.

Одна из самых ужасных страниц истории минувшей войны. Собеседник отца был участником тех событий и теперь рассказывал о самом, быть может, страшном — переправе через Керченский пролив. Противоположный берег был виден, но как до него добраться? Все-таки несколько километров! А пролив только недавно после суровой зимы очистился ото льда, и вода была обжигающе холодной. Переправа в буквальном смысле залита кровью. Плавсредств не хватало, а на крымских пристанях сбились огромные толпы. Отступающие войска, штабы, тыловые службы, городские учреждения, раненые, женщины, дети… Катера подходили к причалам кормой и даже не заводили концы, чтобы тут же отойти. На палубу сразу обрушивался поток людей — могли и перевернуть, затопить от перегрузки катер. Кое-кто пытался наводить порядок, но кой черт — их тут же сминали. Кто-то падал в воду, кого-то затоптали, кто-то застрелился у всех на глазах, а кто-то отдирал доску и, держась за нее, пускался вплавь… А в небе тучей вражеские самолеты, то здесь, то там прямо в толпе рвутся снаряды и мины. И течение сносит плывущих как раз к мысу, куда уже вышли передовые немецкие части и поставили пулеметы…

Как, как это могло произойти?

Вскоре был издан суровый приказ Ставки. Вина за все была возложена на командующего фронтом генерал-лейтенанта Козлова и представителя самой Ставки армейского комиссара Мехлиса. Они не позаботились о создании глубоко эшелонированной обороны, растянули войска в одну линию, не укрепили танкоопасные участки и направления… Обоих разжаловали, сняли с должностей, но несчастье-то уже случилось…

«Мрачная фигура этот Мехлис…» — сказал, помнится, отец.

«Пожалуй», — согласился собеседник.

«У нас как-то выступал поэт Илья Сельвинский. Немолодой, но крепенький мужик. Крымчанин, между прочим. Из всего, что он читал, запомнилась строчка: «Кровавый мех лесных полян…» Я сперва ничего не понял. Эк, думаю, его занесло: лесные поляны, покрытые кровавым мехом… И вдруг подумал: стихи-то о войне! И эта строчка — «к р о в а в ы й  М е х л и с». Вот что он хотел сказать. Как до меня сразу не дошло! Хотел было подойти после выступления, да постеснялся…»

Собеседник молчал, будто выдохся, рассказав о переправе. И то: Санька Пастухов никогда ничего подобного не слышал. То есть знал, конечно, о боях, об отступлении в сорок первом — сорок втором. Кое-что читал, в кино видел, и отец рассказывал, но сейчас словно воочию предстала эта страшная переправа.

«Не могу я только понять, — продолжал отец, — как ему, этому Мехлису, удалось так вот полностью подмять под себя командующего фронтом?»

«А чего удивительного — представитель Ставки, с самим Сталиным знаком».

«И все-таки. Командующий фронтом — это ж величина, фигура».

«А что вы, собственно, имеете в виду — в чем подмял?» — как бы возразил, хотя вроде и не возражал, а только переспрашивал собеседник. Это показалось несколько неожиданным.

«Да вы же сами говорили, и это общеизвестно: подменял командующего, лез во все дырки, а тот мирился с этим. И главное — обеспечить жесткую оборону — прохлопали. Об этом и в «Истории Великой Отечественной войны» сказано. В шестом, кажется, томе. Поддался, выходит, ему Козлов…»

«Попробуй тут не поддаться… — сказал отцов собеседник. В тоне угадывалась насмешка, а лицо почти неуловимо переменилось. Оно было простовато, его лицо. Человек с такой физиономией даже Саньку Пастухова невольно настраивал на снисходительное отношение к себе. А сейчас это лицо то ли от раздражения, то ли еще от чего-то как бы затвердело. — А не уподобляемся ли мы, милейший Николай Петрович, — сказал он, — в этих своих рассуждениях ильфовским пикейным жилетам? Козлов-де голова, но не совсем, а Мехлису палец в рот не клади…»