Дождливое лето

И уже отец показался Саньке простоватым: удивленно поднял бровь и вроде бы даже слегка опешил. Не ожидал. Хоть и сказано «мы», это ведь ему адресовано сравнение с пикейными жилетами. До сих пор никто, кроме сестрицы Евгении Петровны, так с ним не разговаривал. Но сестрица не в счет, на то она и чудачка. А приглашенный на чаепитие и дружескую беседу отставной полковник уже не казался рыхлым и одышливым — смотрел насмешливо, губы сложил твердо.

«Не понял, — сказал отец, покачивая головой, и будто спохватился: — Шел бы ты погулять, сынок…»

Но Саньке как раз стало интересно.

«Еще пять примеров надо решить — завтра контрольная».

«Тогда, может, пойдешь к тете Жене?»

«А вы мне не мешаете, я и не слышу ничего», — сказал, не оборачиваясь и намеренно шелестя бумагой.

«Я имею в виду, — сказал гость, — что Мехлис сам по себе не мог бы заставить командующего пренебречь обороной. Оба они — и Мехлис и Козлов — конечно, виноваты, но главное не в них…»

«Значит, есть еще причина?» — спросил отец, и теперь Саньке уже в его голосе почудилась ирония: какая, мол, еще может быть причина, когда все ясно и в соответствующем томе описано. Уловил какой-то оттенок и гость, а может, отец позволил себе улыбнуться — Санька-то не видел, не оглядывался.

«Эх, Николай Петрович, Николай Петрович… Я-то думал… — Тут гость не договорил. — Не  е щ е  о д н а, а  г л а в н а я  причина. Вы директиву Ставки на сорок второй год знаете?»

«Откуда же? — возразил отец. — Не в тех чинах. Да и вы войну небось старшим лейтенантом или капитаном закончили…»

Похоже, он пытался поставить гостя, так сказать, на место.

«А тут большого секрета нет, — возразил в свою очередь гость. — Первомайский сорок второго года приказ наркома обороны товарища Сталина все читали. В нем и изложена суть этой директивы. Согласно ей 1942-й должен был стать годом окончательного разгрома и изгнания немецко-фашистских захватчиков с советской земли. Ясно? Возможно ли это было? Нет. Реально? Нет. Теперь-то мы можем разводить руками и говорить разные слова, а тогда надо было директиву выполнять. Надо было кончать с оборонческими настроениями, перестраивать психологию. Так это называлось. Да займись Козлов эшелонированием фронта, его и без Мехлиса нашлось бы кому обвинить: хочет-де отсидеться за оборонительными рубежами, не о наступлении думает, а об обороне…»

«Эк вы замахнулись! На самоё Ставку…» — сказал отец, явно не стремясь продолжать разговор, и разговор увял.

Это он и имел в виду, когда говорил потом сестре, что в рассуждениях далеко можно зайти. «Не дальше истины», — отвечала тетка, и, помнится, Саньке это понравилось. Да, именно так: не дальше истины. Жалел отца, который нервически тряс головой, но был все же на стороне тетки. А та вколачивала свой гвоздь по шляпку, до конца:

«Ты морщишься, когда видишь на экране солдата с чубчиком. Как же — неправда. И в то же время боишься правды, готов промолчать, когда дело касается высшего начальства. Извини, но этого я не могу понять. Может, объяснишь?»

Особенно жаль было отца теперь, задним числом, когда понимал: не так все просто. Правы были оба — и отец и его собеседник. Но чтобы понять это, нужно было прожить еще годы и немало узнать. Обычное дело: то, что сегодня вызывает боль, жжет, но не подлежит обсуждению, не может быть даже темой разговора (потому что все делалось как нужно и никаких сомнений в этом не должно быть), по прошествии лет возникает сперва в виде обмолвок или недомолвок, потом все больше проясняется и наконец становится предметом вполне академических штудий.

Директива была, Пастухов-сын сам потом читал выдержки из нее в воспоминаниях одного из маршалов. В этом собеседник отца был прав. Просчет, явный просчет. Жестокая ошибка ценою в миллионы жизней. Косвенным признанием ее было и то, что не так уж и разжаловали командующего и представителя Ставки. Понизили в должности, верно. Был командующим — стал заместителем командующего на другом фронте. Однако и отец, как понял в конце концов Пастухов, тоже в чем-то был прав: все-таки слаб оказался командующий, не по плечу была ноша.

А жаль отца было еще и потому, что теперь-то сознавал: причиной неловкости, скованности Пастухова-старшего в том споре в немалой степени было его, Санькино, присутствие. Отец безмерно дорожил отношением к нему единственного сына, но еще больше хотел уберечь его от преждевременных сложностей, от разрушающих душу сомнений и разочарований. Пытался соединить несоединимое, заведомо ставил себя в невыгодное, проигрышное положение, похоже, сознавал это, страдал и не мог поступить иначе…

«Объяснить? Изволь. — Отец ответил неожиданно высоким, звенящим голосом, в котором не было ничего от обычной его спокойной, несколько даже снисходительной умудренности. — Притчу о Ное и его сыновьях помнишь? Один из них, когда отец заснул и нечаянно заголился, стал издеваться над ним, пользуясь безнаказанностью. Так вот я не хочу быть таким сыном. Его звали, если помнишь, Хам…»