Дождливое лето

«…Вы охвачены одним бесконечным, необозримым лугом; несколько дней вы едете по нему и не можете из него выбраться. Тут ничего, кроме зеленой травы, ярких цветов, голубого неба и поющих птиц…

Какие тут птицы — не перечислишь и не увидишь… Но ты постоянно слышишь над собой многошумный шорох тысяч крыльев, и все в одном направлении. Только степные туземцы всегда на глазах. Тяжелые дрохвы сидят бесчисленными стадами в нескольких саженях от дороги, точно отары баранов. Горбатые ястреба, пустельги, копчики, как разбойники в засаде, торчат на телеграфных столбах, на верстовых камнях, насторожив жадные глаза; шулики плавают, едва трепыхаясь над степью, высматривая мышей. Выше их, на исчезающей высоте, висят в воздухе черные орлы. Тут их десятки…

Сверху движение и голос, внизу запах и яркая красота: внизу растут великолепные букеты фиалок, не наших бездушных и тощих, а настоящих пахучих фиалок, которыми славится Парма. Эти букеты лилового бархата рассеяны по зеленому бархату степи с щедростью, незнакомою нам, жителям севера…

Хоть очень редко, но попадались пахари. Эту безмерную степь бороздят кое-где плуги земледельца. Но смешно смотреть, как теряются они в степном пространстве. Везде почти дерут новину. Места так много, что не стоит возиться над почвой, истощенной несколькими посевами…»

Такое вот представление о пространстве. «Несколько дней едете и не можете выбраться», «безмерная степь», «места так много»… А теперь едва мелькнет за окнами вагона Сиваш, как в купе начинают собирать вещички: скоро Симферополь. Это если поездом.

Да что наши крымские расстояния, когда нефтяники на работу из Белоруссии в Западную Сибирь летают! Вахтовый метод. Расстояние меряется не верстами, а рублями, не трудными неделями тряского пути, а минутами полета.

Для Мицкевича Чатыр-Даг был «минарет вселенной», «падишах гор», а для нынешних визитеров, повидавших и Кавказ, и Памир, он так себе — горка.

Не стало птиц, степь не кажется безмерной, а усилия распахать ее — смешными. Все давно распахано, и степи как таковой попросту нет. Сказать об этом дурно язык не поворачивается — было бы несправедливо. Но никуда не денешься и от этих жестоких слов: сначала — мир сталкивается с экологическим кризисом, и наконец — мы начинаем сознавать, что стоим у рубежной черты развития современной цивилизации.

Птицы, звери, гады, травы оказались по ту сторону  с в о е й  черты, сошли на нет тихо, не кляня судьбу и не ропща. Но мы-то так не можем. Мы — умные, у нас историческая память и не просто инстинкт продолжения рода, а осознанная забота об отдаленном потомстве…

Разглядывая теткину коллекцию, я вспомнил и другое: как отец однажды читал вслух записки некой знатной петербургской дамы, путешествовавшей по полуденному берегу Тавриды в сороковых, кажется, годах прошлого века. Тут и о дебрях, и о глухомани, и об опасностях ночного пути. Но главное, что нас развеселило, так это то, что по нашим местам, вдоль побережья, где с интервалом пять — десять минут снуют троллейбусы, когда-то люди не просто ездили, но  п у т е ш е с т в о в а л и.

Однако к чему все это? А вот к чему. Меня не покидает чувство, будто на моих глазах рушится старый дом. И, думаю, не один я испытываю это. В новом будет удобней: центральное отопление, горячая вода, мусоропровод и не нужно бегать во двор по нужде. Но не будет самого двора, старой алычи, которую малышня обносила еще зеленой, едва завязывались ягодки в апреле, не будет фонтана с непонятной надписью арабской вязью на светло-сером местном известняке, не будет ежика, который жил под верандой, не будет закутка в углу за сараями, не будет каменной арки с вмурованной в ее замке подковой — многого не будет. Может, и не надо? Может быть.