Дождливое лето

Николай Семенович обращает мое внимание на противоположный, крутой склон оврага, почти отвесно уходящий вниз. Я разглядываю темный, пронизанный нитями корней слой гумуса под косматой шерсткой травы. Он постепенно переходит в мощный пласт суглинка, желтизна которого как бы растворяется в густом рыжем цвете лежащей под ним морены. Между Суглинком и мореной, зажатое ими, отчетливо виднеется наполненное серой землей овальное пространство, — похоже, что некий исполин поднял земную толщу вплоть до морены, выдолбил в ней огромную лунку, наполнил ее, потом снова закрыл. Если бы не то, что треснула здесь и осыпалась земная твердь, образовав овраг, так и сокрыта была бы от глаз человеческих наполненная грунтом вдадииа.

Николай Семенович говорит, что это бывшее ледниковое озеро.

И я представляю себе, как это было.

Когда растаял ледник, посреди мокрой красной глины осталось голубое озерцо. Жизнь озерца была долгой. На глине выросли деревья, травы, медленно зарастало и озерцо, наполнялось отмирающей растительностью, илом, стало болотом, а затем исчезло под новыми напластованиями.

Оно как привет из далеких тысячелетий, это бывшее озерцо.

Двадцать лет ходит к этому оврагу Николай Семенович, и теперь он горько сожалеет, что в свое время не обмерил его, не зарисовал, не отметил тех изменений, какие из года в год совершались в течение двадцати лет. Вон тот валун, что лежит на берегу ручья, некогда был наверху, торчал из морены в стене обрыва, где и сейчас видны валуны поменьше.

Мы спускаемся вниз, сидим на валуне, поглаживаем шрамы И царапины, какие он приобрел в пути, пока волокло его льдом к здешним местам.

Николай Семенович рассказывает мне, что нынче летом со студентами техникума он составляет карты кислотности местных почв. Образцы взяты во всех колхозах района, и теперь многие уже исследованы. С такой картой каждый председатель будет знать, где у него кислые почвы.

На обратном пути мы остановились посмотреть кукурузу.

В том поле, где кукуруза посажена квадратно-гнездовым способом, каждое отдельное растение выглядит несколько лучше, нежели рядом, где ее посеяли вместе с горохом и овсом. Однако и сейчас уже можно сказать, что общее количество зеленой массы с этого поля будет меньше, чем с того, где овес и го-pox. Довольно рослые растения стоят далеко друг от друга на черной земле, которая хорошо прополота, чиста, и от этого еще понятнее, что растениям надо бы стоять теснее, что половина земли гуляет. Вот если бы кукуруза была вдвое выше, раскидистее, какой она и бывает к этому времени на юге, тогда иное дело, тогда бы она заполнила собою всю пустующую сейчас землю. На юге к тому же сухо, там площадь питания каждого растения должна быть, вероятно, больше, чем в наших влажных краях. Так или иначе, но соседнее поле, на котором кукурузу посеяли рядовым способом, а между рядками еще и горох с овсом, — это поле, где кукурузы куда больше, хотя она и чуть хуже, обещает значительно лучший урожай.[1] И по качеству эта смесь не уступает чистой кукурузе.

Мы тут же вспомнили с Николаем Семеновичем его злосчастную статью, в которой он советовал именно так сеять в наших местах кукурузу на силос, и согласились, что уборка покажет, на чьей стороне истина.

Входим в село. В сумерках видно, как из каждой трубы тянет дымком. Это в домах ставят самовары. В холодном воздухе особенно ощутимы запахи самоварного дыма, коровьего хлева, керосина и железа, которыми пахнут тракторы возле церкви. Навстречу нам, в гору, ступают красными лапами по черной земле белые гуси, вытягивают шеи, поводят желтыми клювами.

Я говорю, что мы много ходили и что уже хочется есть.

Николай Семенович отвечает словами дьячка из деревни, откуда он родом, который в подобных случаях говаривал: «Сия болесть не к смерти, а к славе божьей!» Я вспоминаю, что он крестьянский сын, смотрю на него — худощавого, крепкого, одетого в брезентовый балахон, опирающегося на вырезанную в ольшанике палку, — смотрю и пытаюсь сообразить, сколько же ему лет. Пожалуй, не меньше шестидесяти. Это я впервые подумал о его возрасте. И я никогда не мог бы о нем сказать «старик». Он пришел из города, километров за шесть, чтобы показать мне след первозданного озерка. Мы толковали с ним о плодородии земли, но разговор мог зайти о древней русской живописи, о происхождении ярославской породы крупного рогатого скота, о сочинениях шлиссельбуржца Морозова, о бурятских храмах и, попутно, о почвах Бурят-Монголии, где он однажды побывал, о так называемых тромбах — опустошительных вихрях; один из которых, несколько лет назад повредивший наш кремль, описан им в специальной статье.

Мне приходит вдруг в голову, что если русский простой человек, дай ему только топор, заступ и полмешка ржи, не пропадет и в дичайшем лесу, то русский интеллигент, подобный Николаю Семеновичу, в какую глушь ни занесла бы его судьба, сотворит здесь мир высокой духовной культуры.