Дождливые дни

Что ж, портвейновое трио — это вам не тщедушный пивной дуэт! Совершенно иная гамма созвучий. Внутренний дансинг при внешней медитативности. Эпопея. Ибо двое пивопьющих — это не более чем частность. Мало ли что воссоединило их на какой-то краткий миг вселенского отсчёта. Так, неустойчивая наркоманда. Но трое! Трое — это уже воплощённая идея о бессмертии. Это уже начало обретения смысла, уже ансамбль, уже противоречие в единстве, уже гегельянство.

Да и Антанта — тройственный союз.

Истребление устойчивых ориентиров.

И потом, должны же мы были когда-нибудь познакомиться! Конечно, судьбы ковыляют на протезах наших помыслов и ещё не известно, кто кем распоряжается — портвейн человеком или человек портвейном… Но нам суждено было встретиться именно так, при посредничестве трогательного Бэрри, и именно тогда, когда все смертники считали себя бессмертными, и даже Ванька Помидоров, и даже… Все ещё были живы. И если ты, читающий эти пунктирные записи, ещё ни разу не смешивал пиво с туркменским портвейном — немедленно смешай! Стакан портвейна и два глубоких пивных глотка вдогонку — для пролонгации одурманивающего действия. Лирический допинг.

Осень, чёрт возьми, была такая осень… Дневная мгла.

Как известно, изобретателем советского гранёного стакана является автор дюралевого монумента «Рабочего и Колхозницы» — скульптор Вера Мухина. Именно ей принадлежит открытие гениального метода промышленного нанесения граней на стеклянные изделия. На кой хуй они нужны, эти грани, доподлинно не известно. Но туркменский портвейн в день нашей первой встречи мы вливали в себя именно из такой посуды. И мне казалось, что я знал Сантима всегда… Может быть даже раньше, чем я узнал самого себя. Так случается, когда один потерявшийся в незнакомой галактике гуманоид встречает случайно другого такого же скитальца, выпивает с ним… А потом обнаруживает себя в галерее зеркал, где одно и то же отражение, преломляясь тысячи раз, расщепляет сознание, будто приподнимая индивидуальное потешное забрало, и видит несчастный своё второе несбывшееся Я.

Так вот, Сантим — это всё то, что со мной не сбылось. Всё, чему уже не сбыться, что пропито, осуждено и отнято за нежелание распорядиться. А сам я — негативное отражение Сантима, его навязчивый кошмар, искажённая явь, беда, от которой он никогда не излечится, потому что друг без друга мы не имеем смысла. Друг без друга мы преданы своим женщинам, а женщины к тому только и стремятся, чтобы хапнуть душу, как жакет на распродаже, и поскорее уволочь её в склепик своих шифоньерных представлений о супружеском счастье.

Бесовщина.

Ха!

Проповедник британской гитарной эстетики. Я-то ожидал, что сейчас войдёт некто, похожий на аптекаря Матюшку, что бродил в шестнадцатом веке по ивановской Руси и толкал протестантскую доктрину в инертные и туго восприимчивые славянские массы. Я-то думал встретить очередного рокенрольного юродивого с печатью вечного хронического воодушевления на постной роже…

А встретил Сантима. Умного и насмешливого.

Осень, чёрт…

На полу валялась виниловая пластинка с записью электрических госпелов в исполнении церковного хора под управлением ренегата-регента… Под управлением Кинчева, короче. Ну ничего… Бах тоже был кантором церкви Святого Фомы. Это от творческой зависти. Я слушаю Кинчева. Я ведь тоже — анархонацинаркоурлопанк.

Что делают три поддатых рифмоплёта, обнаружив завершение алкогольных напитков? Нет. В винную лавку они отправляются позже. А сначала они судорожно ищут какой-нибудь, хотя бы самый истёкший источник совместного вдохновения. Какую-нибудь хуйню, магический предмет, способный зафиксировать и подтвердить спонтанно возникшие подозрения в единстве взглядов. В общем, ищут удостоверение в отсутствии каких бы то ни было взглядов вообще. Какую-нибудь духовную зубочистку. Ведь известно, какие у рифмоплета взгляды…

1 стакан: «Я — гений, все — говно».

2 стакан: «И я гений, и ты гений, и все вокруг гении».

3 стакан: «Все гении — я говно».

4 стакан: «И я говно, и ты говно, и все вокруг говно».

Сатори.

Так в книжном свале бэрриной берложки был обнаружен чудовищного содержания манускрипт, озаглавленный «Стихи о Ленине и прочих героях Октября». За одно лишь название эта книжица должна бы занять почётное место в надгробной композиции, которую, я верю, благодарные ублюдки установят на могиле Ваньки Помидорва… И вокруг будет буйно расти лебеда… и ежевика с привкусом всеобщей гибели.

Стихи о Ленине и прочих…

Бэрри уже тогда начал осваивать художественное бренчание на ленинградской шестиструнке. Он же исполнил дебютную арию матроса Железняка: «Я шёл на Адэээссууу, а выыыышел к Херсооонууу…»

Хер-сон. Ну и городишко. Бывал, бля.

Разбившись на автономные творческие единицы, соответствующий настроению материал и, размягчив глотки «Огуречным лосьоном» из Димкиного гигиенического ассортимента, приступили к спонтанной репетиции.