Дождливые дни

Димка Бэрри — гитара.

Лёха Плешь — бас-гитара.

Лёша Хоббит — матерно-поэтические врезки.

Литл — второй вокал, тексты.

Помещение, кстати, представляло даже не некоторую, а вполне реальную опасность для жизни и здоровья талантов и их поклонников.

Всё было гнило: деревянные полы, тексты песен, окружающая действительность. Между несколькими комнатами были обрушены стены. И вот это мрачное пространство, с обвисшими ошмётками обоев в мелкий василек, оказалось самой подходящей площадью для зрительного зала, где с первыми ударами басиста примерно двести не вполне трезвых негодяев приступили к исполнению можно сказать ритуальных плясок. Двухвековые напольные доски прогнулись и упреждающе захрустели. Впрочем, хули там упреждать… безумный ансамбль отделяла от зрителей вполне естественная преграда — раскорчёванная дыра в полу, сквозь которую был виден предыдущий этаж и подрагивающие икры обнажённых дамских ног. Странная поза. По крайней мере мужских частей тела не наблюдалось.

Бас-партия прострелила в динамики. Помидоров врубился в установку, и с три минуты длилась дикая увертюра, при которой то бас-гитара насиловала замогильный барабанный бой, то стальные хэты выдавали жёсткие пощёчины импровизирующему басу. Совокупление падших ангелов. Наконец ритм выровнялся, и тяжёлый дуэт слился в единую монотонную линию. Бэрри — Guitar — вступил в бой одновременно с истошным девичьим воплем, прорвавшимся сквозь раскорчёванную дыру. Обнажённые икры конвульсивно дернулись пару раз и усмирились. Единственный медиатор раскрошился к чёрту на третьем же аккорде. Хуйня! Находчивый Бэрри сложил вчетверо сигаретную картонку и снова врезался в нарастающий ритм. О, этот чудный скрежет отечественной электрогитары «Урал»! Малахольным британским панкам остаётся лишь скудно фантазировать на тему самого поганого саунда.

Энергетика грязной московской романтики. Столовое молдавское — алб-де-масэ.

Глоток…

И Сантим.

И п

е

р

е

к

р

е

с

с Литлом

ь

е

Интервенция истолкованных переживаний. Ууу, эти замшевые дьяволы, терзающие ватные мозги людей жестяными сердцами! Ингредиенты бесконечности. Каналья… я и Вольга Нестерова. Сыпучая река презрение стирает в кровь беззащитные водоросли наших трепетных душ. Рука гитариста похожа на обугленную ветвь иерусалимской вишни… Мы давно уже мертвы и заселены бухтами — обреченными духами, врывающимися в брошенные человеческие трупы. Голос. Голос Сантима дезинфицирует отравленное электричеством пространство. Гибель толерантности. Торжество обаятельной ненависти. Самоистребление. Математическая культура рушится под лирическим вандализмом. Болото. Казарма слов. Сумерки.

От — топота — копыт — пыль — по — полю — летит

От — топота — копыт — пыль — по — полю — летит

Пауза.

Хоббит витиевато матерится в рифму. Бешеный, неожиданно бешеный Хоббит берет рифму, как спонтанное созвучие, и смачно матерится в неё, наполняя искусством.

И снова — отбойник ударной установки дробит гробовую плиту видимого мира. И снова бультерьер электробаса вгрызается в горло собственной песне… Ещё чуть-чуть, и всё будет завершено. Вообще всё.

Коллективная доминанта рассыпается и крошится. Мы перестаем быть нафантазированными карликами из комиксов про жестоких лавочников. Открывается суть. Запевала Литл душит себя микрофонным шнуром и сквозь его окровавленные белки просачивается персональный демон, недостаточный Бог, несчастный Муравьёв-Апостол болтается на шлиссельбуржской рее. Я жалкая пародия на человека. Литл становится мной.

* * *

Алб-де-масэ с грейпфрутом.

Нужно купить сигарет, чтобы было чем сжечь бесконечно долгую искру наступающей ночи.

Сиреневая ветка грохочущей подземки волочит нас на северо-запад столицы. Последние пассажиры устало фиксируют взорами наше пребывание в исчезающих сутках. Сантим молчит. Бэрри молчит. Басист Плешь молчит. Помидоров рассказывает случайной девушке историю создания Микки Мауса. Хоббит мчится в другом составе, в другом направлении и тоже, наверное, молчит. Всё уже сказано. И только Помидоров, предчувствуя, что этот мир ему покидать первым, безжалостно воркует с юной Кипридой о рисованных мышах.

Так давно это было… В прошлом столетии. В прошлой жизни, за которой не оказалось жизни следующей. Лишь бесконечное повторение одного и того же дня, который всё сложнее и сложнее переживать. И не переспать эту жизнь на крымском солнцепёке — взорвётся болью голова. И проснуться, и осоловело смотреть вверх, где в хоре обезумевших чаек и с чёрным нимбом над седой растрёпанной шевелюрой нисходит в юдоль буйный помещик Бакунин.