Драглайны

Но сейчас всё это не имеет никакого значения. Вокруг нас на километры нет ни одного живого человека и ты презрительно смеёшься:

--Запах! Какая чушь!

В самом деле, какая чушь! Для тебя существуешь только ты, упакованная в своё, такое красивое тело, а всё остальное кружится по своим орбитам вокруг твоего величия. Кто потяжелее и посноровистее - останется на кругах, кто полегче и послабее - упадёт вниз, в объятия твоей губительной гравитации.

Как Ника, как многие до и после неё. Поразительная твоя уверенность в собственной правоте, фанатичная и не терпящая возражений, увлекает за собой. Ты могла бы основать свою церковь и стать в ней святой, ты могла бы поднять людей на баррикады, но внутри тебя нет ни святости, ни бунта.

Юра до встречи с тобой рисовал порнографические комиксы. Сейчас он рисует иконы. Но глядя в пустые его глаза я понимаю, что никакой разницы нет. Что онанировать до кровоточащих мозолей, что молитвенно разбивать лоб о церковный пол. Если где-то и есть бог, то явно не в механическом повторении бессмысленных ритуалов. Вот тот, другой, которого мы встретили в мёртвом городе, и которого тоже звали Юрой, он действительно был свят.

Помнишь, этот ужас запустения, и этих покойников, застывших у поблекших телеэкранов? Они даже не тлели: закоченевшие, мертвенно бледные, точно восковые, фигуры. Мёртвая мать, кормящая грудью мёртвое дитя: её взгляд устремлён в телевизор, левая рука поддерживает младенца, правая - сжимает пульт дистанционного управления. Целая семья за праздничным столом, почтенный патриарх поднимает рюмку, его изрезанные морщинами губы разверсты, но никто на него не смотрит: головы собравшихся обращены к экрану. Любовники, полуобнажённые, стоят посреди комнаты, соединив губы в бесконечном поцелуе. Их глаза широко раскрыты: она смотрит в телевизор через его плечо. Он наблюдает отражение в зеркале.

Юра-святой двигался по улице, не касаясь земли босыми ногами. На нём была шинель, накинутая поверх спортивных штанов и драной тельняшки. Вокруг него ветер гонял мусор, а он летел, молчаливый, и смотрел голубыми глазами на серое небо.

--Большая упаковка - реальная тусовка,-- вдохновенно произнёс Юра, поравнявшись с нами.

Ты пыталась выяснить у него, что произошло в этом городе, а он всё так же парил в десяти сантиметрах над асфальтом и твердил рекламные слоганы. С огромным трудом нам удалось узнать, что его зовут Юрой, и что по телевизору показали Бога, похожего на парящую в небе голограмму шоколадного батончика.

Потом он чуть снизился, заглянул тебе в глаза и спросил голосом Ники:

--За что ты так меня ненавидишь?

Ты упала в обморок. А Юра исчез за поворотом, напевая песенку из рекламы минеральной воды.

В самом деле, за что ты так её возненавидела? Когда мы втроём танцевали этот танец, никто не был лишним. Она была твоей, ты - моей... простая топология, в которой я не принадлежал никому. Сейчас Ники нет и связи замкнулись накоротко. Нас оказалось слишком мало для всего того, что мы ощущали, для всего, что текло по нашим венам и искрилось в нервной системе.

Поэтому сейчас я испытываю к тебе такую жгучую ненависть - я вдруг начал принадлежать тебе, и в этот момент в моей голове родился ещё один маленький я.

(Я свободен! Я свободен! Ты слышишь, сука, я не принадлежу никому!)

Может быть по этой же причине ты ненавидишь её? Или, быть может, заставляешь себя ненавидеть?

Мы говорим: "Раньше всё было по-другому", и на самом деле это значит: "Мы не можем простить вселенской необратимости свои собственные ошибки". Но раньше действительно было по-другому. Хотя бы потому, что Ника была жива. И даже когда появился этот бесцветный и безвкусный запах, ещё можно было что-то изменить. Вовремя оказаться в нужном месте. Проделать правильную последовательность действий и получить приз.

Этот мир - обезьянья клетка. Лампочка - рычаг - банан.

С той лишь разницей, что призом для нас была бы Никина жизнь.

Смеркается. Драглайны зажигают фонари и ночь отступает в электрическом зареве. Мы ужинаем на ходу, ковыряя из жестяных банок тушёнку и запивая припасённой водой. Через некоторое время меня начинает клонить в сон, но спать здесь нельзя - драглайны раздавят, втопчут в землю, так и не остановившись. Они не остановятся, пока не доберутся до северного океана и не скроются под водой. Возможно, какие-то частички меня проделают весь этот пусть на лапах металлического чудища и там, на севере, моё ДНК будет вморожено в глетчерный лёд. Всё, что сейчас составляет моё тело, вся информация, застрянет там, и будет храниться, пока Солнце не станет сверхновой и не пожрёт своих детей, уподобившись древним богам.

Но я не сплю. И ты тоже не спишь. Мы связаны ритмикой наших шагов, словно рабы - колодками, мы подстраиваемся друг под друга, и даже наша взаимная ненависть дышит в такт с нами.

Потом произошло что-то, чего я так и не понял, но степь исчезла, исчезли драглайны, исчезла ты.

Я сидел в яблоневом саду, была весна и сад был невыразимо белым. Среди всей грязи, которую я видел последние годы, вдруг странно и жутко было смотреть на этот идеально белый цвет.