Дракон Нерождённый

– Хочешь сказать мне, в чём моё предназначение? – Она подозрительно прищурилась.

– О том известно только Господу-Кузнецу, – слабо улыбнулся он, – но я рад, что ты здесь. Действительно рад.

Северянка ничего н сказала на это.

– Пожалуйста, отправляйся к дю Тоиру и скажи ему, что завтра я войду в город. Сопровождать меня будете только вы двое, ты и Исварох. Прочие должны остаться снаружи и пусть кардинал донесёт мои слова до каждого. Люди будут подтягиваться к Астергаце ещё много дней, и он должен позаботиться о них.

Она бы поспорила, назвала его глупцом или безумцем, но что толку, если он не слушает? К тому же… коли его действительно ведёт бог южан, то что может грозить Обадайе в городе, который принадлежит этому самому богу? Главное, что она будет рядом с ним, что она присмотрит.

Улва поднялась, поправила плащ из Гнездовья, взяла поднос и стала спускаться с холма.

По предместьям разносилось молитвенное пение; живой волной оно катилось на север, перенимаемое верующими, которые были ещё в часах пути от столицы, и теми, кто сможет прийти только завтра и послезавтра. Грандиозный Пламенный ход очень сильно растянулся.

Обадайя подставил лицо звёздному свету и долго стоял так на вершине холма. Руки мессии дрожали, – не от холода, – из глаз текли слёзы.

* * *

В спальном покое Папы Синрезарского стоял густой мрак и удушливое зловонье. Воздух переполнял благовонный дым и миазмы, распространяемые телом понтифика. От камина шёл жар, все окна и двери были плотно затворены.

Пий Четвёртый лежал на огромном ложе почти неподвижно уже много месяцев. Он был так слаб и немощен, что казался мёртвым, болезнь доедала последние силы и ещё не забрала его лишь благодаря усилиям Ордена святого Якова. Лучшие монахи-целители денно и нощно бдели в покоях, моля Господа-Кузнеца об исцелении Папы.

Рядом с ложем высилось шесть фигур, закованных в тяжёлые латы редкой красоты, белое золото и красная эмаль, алые плащи и щиты. Эта шестёрка носила имя под стать облачению: Огненные Крылья; собственные телохранители понтифика, паладины.

Ещё в тот ранний час напротив ложа стоял коленопреклонённый Лодовико Сфорана. Это был очень красивый мужчина сорока трёх лет от роду, седоватый шатен с длинными волосами и тёмными глазами ангела правосудия; его лицо дышало холодным благородством, тонкие усы и бородка выглядели безукоризненно. На широких плечах клирика поблёскивала серым шёлком кардинальская сутана, а белоснежную фашью украшал герб рода Сфорана, дополненный двумя ключами.

Лодовико являлся самым молодым кардиналом из ныне живущих, он принял высокий сан, едва переступив порог тридцатилетия, мальчишкой, но с того времени достиг невероятных высот. Ко дню нынешнему монсеньор Сфорана занимал должность архидиакона Святого Престола, – был первейшим помощником и советником понтифика; возглавлял Апостольскую Палату, управлял деньгами и имуществом Церкви, Апостольским дворцом и, – негласно, – всей Папской Областью. На фашье Лодовико висел золотой ключ от покоев понтифика, обозначавший его право входить в любое время, а также небольшой серебряный молоточек.

Архидиакон завершил молитву, осенил себя Святым Костром и плавно поднялся. Он пребывал в прекрасном здравии, был силён, но изящен и степенен, обладал сложением фехтовальщика и грацией истинного аристократа, – Лодовико вышел из рода светлых князей Соломеи.

Яковиты смолкли наконец, час их бдения подходил к концу, скоро придут отдохнувшие сменщики. Ну а пока архидиакон должен был в очередной раз исполнить свой долг. Он приблизился к ложу, беспрепятственно миновав грозных паладинов, встал у изголовья и взял молоточек. Наступила мёртвая тишина. Один лёгкий удар по лбу и вопрос:

– Джироламо, ты спишь?

Кардинал уже давно не получал внятного ответа, но всякий раз Папа хотя бы проявлял признаки жизни. Удар.

– Джироламо, ты спишь?

Несчастный, измученный болезнью старец молчал, даже не морщился. Удар.

– Джироламо, ты спишь?

Понтифик так и не открыл глаз, не пошевелил бровью, не вздохнул, пока его звали по прирождённому имени. Тогда кардинал Сфорана убрал молоточек, приложил пальцы к тонкой шее Пия Четвёртого, приник ухом к его рту, замер на несколько ударов сердца… поцеловал белый лоб и выпрямился. Пройдя к тяжёлым шторам, он развёл их, распахнул первые оконные створки, вторые, пустил в спальню утренний свет, холодный свежий воздух, запах жизни.

– Папа действительно мёртв, – провозгласил он наконец.

Монахи спрятали морщинистые лица в ладонях, Огненные Крылья опустили головы, а кардинал вернулся к ложу. Он осторожно стянул с пальца покойника массивное золотое кольцо, сжал его в кулаке и двинулся прочь по сопредельным помещениям. Быстрой плавной походкой он преодолел множество залов, пока не вышел к дверям собственного рабочего кабинета Папы. Там дежурило несколько гвардейцев и один старый слуга, глубоко поклонившийся монсеньору. Лодовико взял у слуги прочный трёхцветный шнур, обвязал им ручки дверей кабинета и, через несколько минут, скрепил их сургучной печатью.