Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Прошло немало лет, и мой институтский преподаватель марксистско-ленинской философии, по совместительству преподававший в духовной академии (до сих пор не знаю, где по убеждению, а где в качестве халтуры), рассказал, что в первые годы после революции еще действовавший тогда храм Спаса на Крови стал центром так называемых иосифлян, не принявших провозглашенной митрополитом Сергием позиции активного сотрудничества с советской властью. Стараниями ОГПУ и НКВД иосифлянских пастырей постепенно извели, а кое-кто из простых их последователей примкнул к действовавшей в подполье «истинно православной» церкви. Для них заколоченный после 1930 года Спас на Крови остался центром духовного притяжения, и они тайком, рискуя остатками благополучия и здоровья, приходили к мозаичному распятию как к последней хоть и с трудом, но доступной святыне. Вот, оказывается, какие это были божьи одуванчики…

Павел, Стеша и о. Сергий, или Маца по-протоиерейски

В нашей квартире на Аптекарском переулке было четыре комнаты. Две из них занимала наша семья, одну с темным чуланчиком — семейная чета Павел и Стеша с сыном Юрием, а в четвертой комнате обитала одинокая дамочка средних лет по имени Александра. В лицо мы звали ее Шурой, а за глаза — Ведьмой, ибо характера она была хотя и веселого, но ужасно скандального. Но о ней потом.

Павел, по виду и по повадкам типичный русский мужик, приехал со своей Стешей в Ленинград после войны из деревни на границе Ленинградской и Псковской областей и с гордостью называл себя скобарем. Он работал стеклодувом в каком-то научном институте, изготовлял там лабораторную посуду и считался большим мастером этого дела. Помимо колб, реторт и змеевиков, Павел выдувал из стекла разные посудины и фигурки в народном стиле: птичек, лошадок и пр. Вершиной его творчества являлись графины, внутри которых сидели петушки, и совершенно непонятно было, как они туда попадали — при таком узком горлышке. Эти свои изделия он потихоньку выносил с работы и складывал дома, а ближе к концу лета перекладывал их мешковиной и тряпками, грузил на мотоцикл ИЖ с коляской, усаживал на заднее сиденье сына Юрку и ехал в родную деревню. С особой тщательностью укладывался в коляску стеклянный змеевик. Думаю, немало самогона было перегнано на малой Павловой родине через эти змеевики. Стеша при таких поездках или оставалась дома, или отправлялась туда же на поезде. Обратно в мотоциклетной коляске привозились картошка, соленые огурцы, сало и прочие дары сельской природы.

Стеша была из соседней деревни, и на этой почве они как выпьют — а это случалось хоть и без эксцессов, но зато регулярно, — так начинали ругаться и вспоминать обиды и склоки между своими деревнями. Чуть ли не до эпохи крепостного права доходили их воспоминания: как в одной деревне изба горела, а ехавшие мимо соседи не торопились помогать, а только в затылках чесали и бегавшую курицу к себе в телегу сунули, и как соседские парни ходили стенкой на наших и в кулаки свинчатку клали, и более серьезные вещи, случавшиеся во время немецкой оккупации. В Ленинграде Стеша освоила текстильную специальность с каким-то хитрым названием — то ли узловязалыцица, то ли утокомоталыцица. Работа у нее была шумная, и она еще в нестаром возрасте стала постепенно глохнуть. Пришлось уйти на пенсию по инвалидности. Павел этому даже обрадовался: он любил, когда жена дома сидит и хозяйством занимается.