Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Жила она в своей комнате одна, а по вечерам иногда приходили к ней военные моряки с тортами и букетами цветов. Они время от времени менялись, но в каждый период времени навещал ее только один, неизменно капитан третьего или второго ранга. Оставались надолго, иногда и до утра. Сталкиваясь утром с соседями, они неизменно смущались и старались проскользнуть как-нибудь понезаметнее. Ведьма же не смущалась нисколько и после ухода моряка всегда распевала соответствующую песню типа «Летят белокрылые чайки» или «Простор голубой, земля за кормой, гордо реет над нами флаг Отчизны родной».

Для исполнения на нашей кухне «Марша юных нахимовцев» у Ведьмы были особые основания: ее сын Володя как раз и был этим самым юным нахимовцем. В нахимовской форме я его совсем не помню: когда мы вернулись в Ленинград, он уже был курсантом Военно-морского училища имени Фрунзе. Володя приходил на Аптекарский только по воскресеньям, да и то не каждую неделю. Тогда курсанты носили при парадно-выходной форме палаши. Он свой палаш оставлял на вешалке в коридоре, и я подходил на цыпочках и разглядывал его. А однажды вынул наполовину клинок из ножен — а тут дверь открывается и Володя выходит! Покосился на меня, ничего не сказал и строевым шагом отправился в туалет. Когда вышел, вызвал меня из комнаты на кухню и стал палаш показывать и объяснять, как называются разные его части. А потом вынес из комнаты офицерский кортик, показал и его и сказал, что это его отца, который тоже был моряком и погиб во время войны в Заполярье. Я поделился этой новостью с папой, а он говорит, что всегда о Ведьмином муже знал и поэтому и терпит ее художества и ее морских ухажеров старается не замечать.

Когда Володя перешел на последний курс училища и получил мичманские погончики и офицерскую фуражку, он стал чаще приходить домой и оставаться на несколько дней, а визиты к Ведьме прочих моряков совсем прекратились. И вот в один прекрасный день Володя появился в офицерской форме с иголочки и с новеньким кортиком. Показал его мне, дал попробовать лезвие по ногтю — оказалось не такое уж острое. А когда уходил, смотрю — кортик у него прицеплен старый. Он заметил мой взгляд, кивнул и сказал, что свой новый кортик он матери на ковер повесил вместо отцовского.

Спустя много лет, когда мы уже давно не жили на Аптекарском, я встретил Володю на Невском в форме капитана третьего ранга под руку с молодой курносой брюнеткой, очень похожей по типу лица на Ведьму. А может, это и не он был, а совсем другой моряк.

Юрик-Треф держит мазу

Павел и Стеша большей частью жили в своей комнате с чуланчиком вдвоем, но время от времени возвращался в нее после очередной отсидки их сын Юрка. Сидеть он начал в каком-то совсем уж раннем возрасте, лет с двенадцати. Вместе с другими соседскими пацанами взломали пивной ларек, тут же на месте упились пивом, обкурились папиросами «Север» и уснули, сильно облегчив задачу жегловым-шараповым из местного отделения милиции. Может, отделался бы Юрка тогда испугом да увесистым кулаком папы Павла, но, на беду свою, сознался еще в нескольких кражах в школе и в булочной. И поехал в колонию для несовершеннолетних, откуда вернулся через год обогащенный малолетскими «понятиями» и практическими навыками проникновения на объекты социалистической собственности и изъятия оттуда материальных ценностей. А короче — краж со взломом, причем исключительно в ларьках, магазинах, складах и т. п. Когда мои родители на всякий случай стали пальто вешать не в общем коридорчике, а у нас в комнате, Юрка снисходительно объяснил папе, что чужие карманы и квартиры не по его части и можете, мол, хоть «лавешки», хоть «рыжье» оставлять прямо на кухне — никуда не денется. Подумал и добавил, что это он только за себя отвечает, так что на кухне все-таки не стоит, мало ли кто зайдет…

На воле Юрка гулял недолго, от силы полгода, и пошел на вторую ходку, на этот раз за промтоварный магазин где-то на окраине. К нашему возвращению из Воздвиженки он сидел уже во взрослой колонии и числился убежденным вором-рецидивистом. К взломам магазинов прибавилось соучастие в убийстве, хотя Юрка впоследствии божился, что крови на нем нет, а просто случилось быть рядом, когда сторожа фомкой неосторожно приложили. Но это он по прошествии изрядного времени так говорил, когда уже встал на путь относительно праведный, а в разговорах после отсидки «мокруху» не отрицал, хотя в подробности не вдавался. Как видно, это добавляло ему веса в глазах ленинградской шпаны.