Драконий жемчуг

— Нет, — отозвалась хэнё. — Это ты нам его рассказала.

— Я-я-я?!

Бабушка переглянулась с мудан.

— Она раньше не проявляла способностей…

Ши Рин пожевала губами. Сказала задумчиво:

— Ну так время пришло. Наверное.

Ха На аж взвилась:

— Что-о? Каких способностей? Я не хочу видеть духов! Ни за что! Никогда!

Мудан презрительно скривила губы: кажется, всерьез оскорбилась, что великие духи ответили не ей, а какой-то девчонке.

— Оттого что Священный Хранитель разок наградил тебя видением, шаманкой ты не стала! Сосновая гусеница должна есть сосновые иголки: твое дело — нырять, мое — беседовать с квисинами!

— Вопрос задан, ответ есть, — не слушая их, бормотала бабушка. — Но вот только что он значит… откуда, говоришь, спускался огонь?

Внучка махнула рукой на гору, заслонявшую берег и город с севера.

— Смерть идет на север, — сказала мудан деловито. — Холод приходит с севера. Но почему же тогда огонь?

— Какой вечный враг воды? Огонь. Кто огню противник и преграда? Вода. — Бабушка, кряхтя, по частям, поднялась и снова поглядела на гору. — И нет им примирения и дружбы. Что страшнее — засуха или наводнение? И там и там людям погибель. Думай, Ши Рин, думай, истолковывай! Кто из нас троих мудан?

Та шлепнула себя по крепким ляжкам.

— Эть! Они мне тут пришли напророчествовали, а я теперь голову ломай!

— Ну вызови своего Полководца, он подскажет…

Мудан вконец озлилась:

— Еще и указывают! Подите вон себе в море, рыбам да медузам указ давайте! Идите-идите, кыш с моего двора!

Ушла в дом, еще и двери со стуком задвинула. Хэнё побрели при встающем солнышке к себе.

— Бабушка, — робко спросила Ха На. — Мне и впрямь было видение? Но с чего бы такое случилось?

Было и сладко-жутко (неужели Священный Хранитель и впрямь через нее весть подал?), и одновременно все в ней противилось такому неожиданному и нежеланному дару.

Бабушка даже не оглянулась.

— С чего, с чего… Да просто в пустую голову попасть легче!

* * *

Вот так-так!

Сон Ён врос в землю так резко, что его даже качнуло. В парочке, уединившейся возле стены, огораживающей поле с чем-то зеленеющим (в огородных растениях он пока не разбирался), сразу узнавались сыночек чиновника Ли и мелкая нахальная хэнё. Правда, та сейчас не была нахальной: стояла вся красная, вжавшись в стену, тараща глаза на нависающего над ней парня, и чуть ли не камни за спиной скребла. Надо думать, от волнения радостного. Некоторое время Сон Ён серьезно размышлял, не оттащить ли — в свою очередь — чиновничьего сынка от ноби, особенно когда увидел, что тот склонился к ее лицу. Вот так взять бы за шиворот, дернуть да хорошенько приложить об стену, к которой Ли Сын Хи сейчас прижал мелкую!

Но пришел к выводу, что это его никоим образом не касается. Глубоко вздохнул, задрал подбородок, заложил руки за спину и, отвернувшись от милующейся парочки, продолжил свою ежеутреннюю прогулку.

Правда, далеко все-таки не ушел. Завернув за угол, остановился, рассматривая окрестности. Красотами те по-прежнему не радовали — как ни пытался Сон Ён оценить их отцовским взглядом. Единственным, что всегда приковывало его взор, оставалось море. У берега темное, почти черное или, наоборот, «цвета зимородка», как у лучшего селадона,[29] грозово-синее вдали. Будь он поэтом, сумел бы воспеть золото солнечной дороги, серебро огромной полной луны и бесконечность морской глади, в которую стекает высокое небо… Может быть, даже лучше, чем великий Ли По Бо, написавший о ручье:

Родник, чуть подернутый рябью лазурной,
Под сенью замшелой скалы.
Едва народившийся месяц игривый
Купается в чистой воде.
А вдруг кто-нибудь, кто придет за водою,
Его зачерпнет невзначай
И этот осколочек зеркала ясный
С собой унесет навсегда?[30]

Увы, чиновника Ким Сон Ёна Небеса обделили способностью слагать поэтические строки. Но зато наслаждаться ими он мог вполне и даже пытался черпать в них утешение. Например, в бессмертных словах, которые регулярно вспоминались здесь, на острове:

Я каши ячневой поел
И овощей отведал ранних.
Сижу на камне у воды
И наслаждаюсь бесконечно.
А всем богатствам и чинам
Совсем завидовать не стоит.[31]

Правда, и каша, и отсутствие зависти вовсе не его выбор, а неприятная всеобъемлющая необходимость. Каша для продолжения жизни, отказ от зависти — чтобы черное отчаяние не пожрало его сердце.