Драконовы сны

За последнее время Тил уже успел забыть, сколь много значит для него неуловимая ткань сновидений, успел забыть то чувство, когда широкий парус сна вдруг схлопывается в чёрный лепесток, в мгновенье ока уносимый вихрем пробуждения. Сны раньше не тревожили его — бесцветные пустые ночи проходили мимо тихо и спокойно, исчезая навсегда. И лишь теперь, когда в глубинах памяти стало оживать прошлое, в его душу заползла неясная тревога, порождённая невозможностью вспомнить сны.

А в том, что они были, Тил не сомневался. И причиной для уверенности были даже не слова Олле, а что-то другое. Что-то поселилось в глубине его души, такое отстранённое и в то же время такое близкое, что становилось не по себе от этой раздвоенности. Раньше, если щемило сердце или вдруг накатывала грусть, Тил привычно отсылал всё это к своей жизни до войны, предпочитая об этом не думать и даже не пытаясь вспоминать. Дверь в прошлое была закрыта даже в снах, и это было благо для него. Он был здесь своим, мир был его, а он был частью этого мира. Был и всё.

Но сны учили думать по-другому.

Во сне ты долго и упорно вышивал рисунок, а поутру, проснувшись, выяснял, что вышивал невидимый узор невидимой иглой, и только пальцы помнят работу. Но узор-то от этого не исчезает.

Во сне все события воспринимаешь не так, как наяву. Бывает, например, что приснится тебе человек с пятью головами, а ты и думаешь при этом: «Ну, пять голов. Так и надо, так и должно быть». А поутру ломаешь голову: ну почему вся эта чушь и несуразица казалась во сне такой естественной? И подползает пугающая в своей простоте мысль: а я ли видел этот сон?

Кто в глубине души на самом деле видит сны?

Нас двое или я один?

И кто из нас «я»?

Ветер с гавани, холодный и сырой, гулял над крышами, ерошил волосы мальчишки, выдувал тепло из-под овчины кожуха. Ставшим уже привычным усилием Тил подавил озноб и вновь задумался — откуда у него это умение? Не спать, когда надо не спать, спокойно сносить холод и ветер, думать о нескольких вещах сразу… И звёзды. Телли поднял голову. Узор созвездий был теперь как музыка, звучал неуловимо высоко прозрачной стынущей мелодией. А где-то в глубине души, как эхо, внезапно отзывалась тонкая струна. Иногда она звучала чисто, иногда — нелепым диссонансом, а порой и вовсе дребезжала, как жестянка. Смех и колокольчики, капель и грохот водопадов, посвист ветра в звёздных лучах… Мелодии сплетались, расходились и сходились вновь, «Так и надо, так и должно быть», — думал он.

А потом опускал глаза и в сотый раз спрашивал себя, почему вся эта чушь и несуразица кажется ему теперь такой естественной.

Но до этого не было дела никому. Даже Жуга и тот его не понял. В последние дни Тил ловил себя на мысли, что все людские заботы стали видеться ему мелкими и нелепыми. Он изменялся. Память тела оживала быстрее, чем память ума. Но та память тоже не была мертва; она спала. И видела сны. Он чувствовал присутствие своего дракона там, внизу — немое спокойствие уснувшей мощи, и ему было тревожно-хорошо. Маски опадали, как увядшие листья. Тил с каким-то гибельным восторгом ощущал, как растворяется во времени мальчишка Телли, и ему на смену через сны приходят годы, ум, расчёт и память Навигатора. Он и хотел, и боялся этого.

— Я возвращаюсь — сказал негромко он.

Налетевший порыв ветра сорвал с губ его слова и унёс во тьму.

* * *

Вильям отложил перо и потянулся. Размял уставшие пальцы и удовлетворённо покосился на лежащие перед ним на столе исписанные бумажные листы. Перевёл взгляд на викинга.

— Ну, как? Что скажешь, Яльмар?

Викинг взял один листок, некоторое время смотрел в него, явно не понимая ни строчки, затем со вздохом отложил его и потянулся за кувшином.

— Не понимаю, почему эта история тебя так зацепила, — сказал он, подливая себе пива. — Подумаешь, одни порезали других. Обычное дело.

— Ну, не скажи. По-моему, это ужасно интересно. Такая интрига, такая, знаешь ли, раздвоенность души! Вдумайся хотя бы, как должен чувствовать себя принц, зная, что на престоле сидит убийца его отца. А мать с ним заодно! Потом, он ведь не знал, какой ему явился дух, добрый или злой…

— Да брось ты, Вильям, — Яльмар отмахнулся, сморщившись, как будто съел чего-то кислого. — Какая разница? И принц совсем не так умён, как ты тут расписал, чтобы всё так подстроить.

— Но он же был прямой наследник! Сам посуди: он должен был воссесть на трон, а так ему пришлось снова ждать…

— Нет, ты не понял. Отец его был старший брат из двух, а по закону младший брат мог наследовать трон, только если у старшего нет детей.

— Но сын-то у него был!

— Но он же тогда ещё был несовершеннолетним! К тому же, дядя и не отрекался о него — принц по-прежнему наследовал престол. А впрочем, как сказать…

— Вот-вот! Пока трава растёт, лошадка сдохнет.

— Гм… — Яльмар нахмурился, умолк и, окончательно запутавшись, махнул рукой: — Да ну их на хрен, с этими делами! Папаша у него и сам был тот ещё козёл. И помер не как все. Небось, утрахался в саду и там задрых. А что? бывает. Я вот тоже, помнится, однажды…

— Отчего ж в саду-то? — опешил Вильям.

— А чтоб жена не засекла.