Дракула

Ответ мог устрашить самого ярого скептика, и каждый из нас почувствовал, что при таких серьезных шагах профессора, шагах, при которых он решается употребить самое для него священное, невозможно ему не верить. Мы тихо и покорно заняли указанные места вокруг склепа, стараясь разместиться так, чтобы никто из прохожих не мог нас заметить. Я жалел других, в особенности Артура. Мне самому весь этот страх был уже знаком по предыдущему визиту.

Наступило долгое молчание, бесконечная, томительная тишина, затем послышался тихий и резкий свист профессора. Он указал вдаль: на тиссовой дорожке показалась белая фигура, которая медленно приближалась, и в ту же минуту из-за мчавшихся туч выглянула луна и с поразительной отчетливостью осветила женщину с темными волосами, одетую в саван. Лица не было видно, поскольку оно склонилось, как казалось, над белокурым ребенком. Было тихо, затем раздался резкий короткий крик, каким иногда во сне кричат дети. Мы хотели броситься вперед, но профессор погрозил нам рукою из-за тиссового дерева, и мы увидели, как белая фигура двинулась дальше. Теперь она была настолько близко, что мы могли ясно ее разглядеть, тем более что луна все еще светила. Дрожь пробежала у меня по телу, и я услышал тяжелое дыхание Артура, когда мы узнали черты Люси Вестерна; но до чего они изменились! Мягкое выражение лица превратилось в каменную, бессердечную, жестокую маску, а беспорочность – в сладострастную похотливость. Ван Хельсинг выступил вперед, и, повинуясь его жесту, мы все подошли к склепу, вытянувшись в одну линию. Ван Хельсинг поднял фонарь и протянул вперед облатку[40]; при свете, падавшем на лицо Люси, мы увидели, что ее губы были в крови и свежая кровь сочилась по подбородку и пятнала белизну савана.

Нам стало жутко. При трепетном свете я заметил, что даже железные нервы Ван Хельсинга ему изменили. Артур стоял около меня, и, если бы я не схватил его за руку и не поддержал, он, наверное, упал бы.

Увидев нас, Люси – я называю фигуру, стоявшую перед нами, Люси, потому что она была похожа на Люси – шипя как кошка, застигнутая врасплох, отступила назад и посмотрела на нас. Это были глаза Люси по форме и по цвету, это несомненно были ее глаза, но не ясные, а полные адского огня вместо знакомых нам чистых ласковых очей. В тот момент остаток моей любви к ней перешел в ненависть и чувство омерзения; если бы нужно было убить ее сейчас, я сделал бы это с диким удовольствием. Когда она взглянула на нас, глаза ее запылали и лицо исказилось сладострастной улыбкой. О, Господи, как ужасно было это видеть! Она опустилась на землю, бесчувственная как дьявол, и продолжала ревностно прижимать ребенка к своей груди, рыча, как собака над костью. Ребенок вдруг резко вскрикнул и застонал. При этом из груди Артура вырвался стон; она же, поднявшись, двинулась к нему с распростертыми объятиями и сладострастной улыбкой; Артур отшатнулся и закрыл лицо руками.

Она все-таки продолжала к нему приближаться и с томной, сладострастной грацией сказала:

– Приди ко мне, Артур! Оставь остальных и приди ко мне. Мои объятия жаждут тебя, приди, мы отдохнем с тобою вместе. Приди ко мне, супруг мой, приди ко мне.

В ее голосе была какая-то дьявольская сладость, он звучал, как серебряный колокольчик, и слова ее, хотя и относились к другому, подействовали завораживающе и на нас, что же касается Артура, то он находился как будто под гипнозом – он широко раскрыл ей свои объятия. Она была уже готова кинуться к нему, но Ван Хельсинг бросился вперед, держа перед собой золотой крестик. Она отшатнулась и с искаженным, полным злобы лицом бросилась мимо него к входу в склеп.

В нескольких шагах от дверей она остановилась, точно задержанная какой-то непреодолимой силой. Затем повернулась к нам лицом, Ц яркий свет луны и фонаря Ван Хельсинга осветил ее лицо. Мне никогда еще не приходилось видеть такого злобного выражения, и надеюсь, ни один смертный этого не увидит. Роскошные краски превратились в багрово-синие; глаза, казалось, метали искры адского огня; брови насупились, изгибы тела были как кольца змей Медузы, а очаровательный рот превратился в открытый квадрат, как в маске страсти у греков или японцев.

В таком виде она простояла несколько минут, показавшихся нам целой вечностью, между поднятым крестом и священным затвором входа в склеп. Ван Хельсинг нарушил тишину, спросив Артура:

– Ответь, друг мой. Продолжать ли мне свою работу?

Артур, закрыв лицо руками, ответил:

– Делай что хочешь, делай что хочешь. Этого ужаса больше не должно быть.

Ему сделалось дурно. Квинси и я одновременно подскочили к нему и взяли его под руки. Мы слышали, как Ван Хельсинг подошел к дверям и начал вынимать из щелей священные эмблемы, которые он туда воткнул. Мы все были поражены, когда увидели, что женщина с таким же телом, как у нас, проскользнула в промежуток, сквозь который едва ли могло пройти даже лезвие ножа. Какое-то радостное чувство овладело нами, когда мы увидели, как Ван Хельсинг снова спокойно заткнул щели замазкой.

Покончив с этим, он поднял ребенка и сказал: