Читаем Драма и действие. Лекции по теории драмы полностью

«Паратов. Уступить вас я могу, я должен по обстоятельствам; но любовь вашу уступить было бы тяжело.

Лариса. Неужели?

Паратов. Если бы вы предпочли мне кого-нибудь, вы оскорбили бы меня глубоко, и я нелегко бы простил вам это.

Лариса. А теперь?

Паратов. А теперь я во всю жизнь сохраню самое приятное воспоминание о вас, и мы расстанемся как лучшие друзья».

Правды и только правды требует Паратов, и ему удается ее выпытать. Но как он сам себя ведет при этом? С Кнуровым и Вожеватовым он был вполне правдив, с Огудаловой — почти правдив, шутливо уклонившись от изложения некоторых фактов. С Ларисой он ведет себя как бы правдиво. Он не мог ей «сообщить ничего приятного». Теперь он должен «уступить ее по обстоятельствам». О невесте и помолвке — ни слова. Позволив себе тут полуправду, не позволит ли он себе и что-либо похуже? Нет, в эти минуты, говоря Ларисе примирительные слова про будущее, про «приятные воспоминания» и про дружеские чувства, с которыми уедет, он не притворствует. И ничего дурного не замышляет. Его и впрямь удовлетворило признание Ларисы, и в этот момент ему больше от нее ничего не надобно.

Она же, выдав себя и получив взамен всего лишь красивые слова, простодушно, но вполне логично спрашивает: «Значит, пусть женщина плачет, страдает, только бы любила вас?»

Вот тут-то Паратов высказывает в ответ некую продуманную сентенцию. Ее содержание шире, чем он сам предполагает: «В любви равенства нет, это уж не мной заведено. В любви приходится иногда и плакать». Себя, разумеется, Паратов исключает из числа тех, что могут «иногда и плакать», ибо, как сказала Огудалова, он «молодец мужчина».

Паратов — разновидность одного из интересовавших русскую литературу человеческих типов. Критик Ап. Григорьев в конце 50-х — начале 60-х годов называл его в своих статьях «хищным» или «страстным», в отличие от «смирного», воплощенного Пушкиным в Иване Петровиче Белкине или Лермонтовым в Максиме Максимыче. Симпатизируя типу «смирному», выступая против напускного демонизма, фальшивой страстности героев А. Марлинского или лермонтовского Грушницкого, Григорьев, однако, считал, что тип «блестящий действительно», «страстный действительно», «хищный действительно» — вроде Печорина — имеет в природе и истории свое «оправдание», ибо вносит в жизнь нужное ей тревожное начало.

В молодости Островский и Григорьев были очень близки друг другу, они входили в один литературно-художественный кружок и тесно общались; Григорьев был восторженным почитателем творчества Островского. Можно предположить, что образом Паратова (начиная с присвоенной ему драматургом фамилии, значение которой нам уже известно) Островский творчески полемизирует со своим покойным другом. Во что теперь превратился «хищный» тип, осталось ли в нем хоть что-нибудь от истинной страстности, от той широты натуры и той стихийности, которые хотел бы в нем найти Григорьев и которыми он в свое время этот тип оправдывал?

Паратов, каким он был годом ранее или, точнее, каким он существует в воспоминаниях и рассказах Ларисы, еще обладает многими привлекательными чертами «хищного» типа. Вновь явившегося в Бряхимов Паратова Островский подвергает суровому испытанию на подлинную страстность, на подлинную безоглядность и истинную широту души.

Когда Лариса, сделав свои признания, опомнившись, просит: «Сергей Сергеич, я сказала вам то, чего не должна была говорить; я надеюсь, что вы не употребите во зло моей откровенности», — Паратов на это реагирует с благородным возмущением: «Помилуйте, за кого же вы меня принимаете! Если женщина свободна, ну, тогда другой разговор… Я, Лариса Дмитриевна, человек с правилами, брак для меня дело священное. Я этого вольнодумства терпеть не могу». Заявление вполне успокоительное.

Однако Паратов стал обладателем чужой тайны, которую можно употребить во зло. Как-то он распорядится тем, что узнал? Сдержит ли он свое слово? Ведь нам он уже показал свою способность к полуправде. Не заведет ли она этого себялюбца на путь зла? Окончание диалога уже внушает нам на этот счет серьезные опасения.

«Паратов. Позвольте узнать: ваш будущий супруг, конечно, обладает многими достоинствами?

Лариса. Нет, одним только.

Паратов. Немного.

Лариса. Зато дорогим.

Паратов. А именно?

Лариса. Он любит меня.

Паратов. Действительно дорогим; это для домашнего обихода очень хорошо».

Перейти на страницу:

Похожие книги

«Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]
«Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]

Представление об «особом пути» может быть отнесено к одному из «вечных» и одновременно чисто «русских» сценариев национальной идентификации. В этом сборнике мы хотели бы развеять эту иллюзию, указав на относительно недавний генезис и интеллектуальную траекторию идиомы Sonderweg. Впервые публикуемые на русском языке тексты ведущих немецких и английских историков, изучавших историю довоенной Германии в перспективе нацистской катастрофы, открывают новые возможности продуктивного использования метафоры «особого пути» — в качестве основы для современной историографической методологии. Сравнительный метод помогает идентифицировать особость и общность каждого из сопоставляемых объектов и тем самым устраняет телеологизм макронарратива. Мы предлагаем читателям целый набор исторических кейсов и теоретических полемик — от идеи спасения в средневековой Руси до «особости» в современной политической культуре, от споров вокруг нацистской катастрофы до критики историографии «особого пути» в 1980‐е годы. Рефлексия над концепцией «особости» в Германии, России, Великобритании, США, Швейцарии и Румынии позволяет по-новому определить проблематику травматического рождения модерности.

Барбара Штольберг-Рилингер , Вера Сергеевна Дубина , Виктор Маркович Живов , Михаил Брониславович Велижев , Тимур Михайлович Атнашев

Культурология
Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе
Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

Книга профессора современной истории в Университете Сент-Эндрюса, признанного писателя, специализирующегося на эпохе Ренессанса Эндрю Петтигри впервые вышла в 2015 году и была восторженно встречена критиками и американскими СМИ. Журнал New Yorker назвал ее «разоблачительной историей», а литературный критик Адам Кирш отметил, что книга является «выдающимся предисловием к прошлому, которое помогает понять наше будущее».Автор охватывает период почти в четыре века — от допечатной эры до 1800 года, от конца Средневековья до Французской революции, детально исследуя инстинкт людей к поиску новостей и стремлением быть информированными. Перед читателем открывается увлекательнейшая панорама столетий с поистине мульмедийным обменом, вобравшим в себя все доступные средства распространения новостей — разговоры и слухи, гражданские церемонии и торжества, церковные проповеди и прокламации на площадях, а с наступлением печатной эры — памфлеты, баллады, газеты и листовки. Это фундаментальная история эволюции новостей, начиная от обмена манускриптами во времена позднего Средневековья и до эры триумфа печатных СМИ.В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Эндрю Петтигри

Культурология / История / Образование и наука