Драма Луши

— А это, мама, на именинах он… случайно… Это ничего… Вы не обижайтесь; когда трезвый, — он хороший.

Всю ночь не спала — проплакала Арина Сергеевна, плакала и Луша. Но не разговаривали больше. Обе молчали.

В другой раз как-то зашла Арина Сергеевна, а он ночью снова пьяный.

— Сашка, Сашка! — кричит девчонку-прислугу, — что у тебя, подлая, лампадка не зажжена?

Девчушка, было, за лампадку, а он стук ей по затылку. Выхватил лампадку от иконы, да плесь ей в лицо остатками масла.

— Живо, дрянь поганая!

И когда девочка налила, зажгла:

— Сашка, молись! — скомандовал он.

Девочка робко зашевелила пальцами по лбу, по плечам, по животу.

— Да не так, со слезой, гадина!

Девчушка растерялась окончательно, и смешно, так жалостно, зашмыгала носом…

— На колени! — ревел Грошев.

Девчушка кувырнулась на колени.

— В поклоны! Да крепче лбом по полу стучи, сука!

— Оставь, Павлуша, оставь! — подошла, было, Луша и взяла его за руку…

— Прочь, Лушка, прочь!.. А ну сама молиться! С Сашкой…

— Павлуша, подумай…

— Молиться! сейчас же! — бросился он на нее с кулаками.

Оробевшая бледная Луша задрожала вся, зашептала:

— Господи Исусе, господи Исусе…

Арина Сергеевна спряталась за шкаф, не показывалась, пока не уснул Грошев, растянувшись прямо на полу.

— Лушенька, что ты с таким зверем жить остаешься? Уйди от него, уйди! Загубит в конец он тебя, окаянный, — шептала мать рыдающей Луше… Уйди, что ты!..

— Как я, мама, уйду… Не могу я… Завтра вот встанет, заласкает меня, и все то, все прощу я ему. Привыкла уж, привязалась…

— Какой привыкла, слезы одни…

Это сейчас слезы, мама… А завтра я не буду… Он и прощенья во всем попросит. — Не буду, — говорит, — Луша, больше никогда, прости ты меня! — и сам заплачет. — Обидел я тебя…

— Ну и забуду все, прощу… И отец-то… куда я пойду… разве он примет теперь меня такую?

— Примет, Луша, примет, — плакала и Арина Сергеевна, — я поговорю с ним, примет.

Обе уснули в слезах, а на утро Грошев долго плакал у Луши в комнате и вышел почтительно смущенный к Арине Сергеевне, даже руку ей поцеловал. Только в этот же день снова не явился. А ночью так разбуйствовался, окна начал бить, весь двор поднял на ноги, с револьвером бегал за Лушей, грозился убить. Она выскочила на двор, а там хозяин Телятников:

— Я не могу, — говорит, — этого дольше выносить, всех детей перепугал ваш озорник, побегу за милицией.

И через пять минут действительно пришел милиционер, факты были все налицо, по комнатам валялась перебитая посуда, мебель разная, на кухне ведра, перекувырнутые кадушки, выбитые стекла, — все говорило о свежем буйстве.

Грошева увели, посадили. А на утро выпустили. Пришел домой, сел молча, слова Луше не сказал, только на диване все лежал с открытыми глазами. А потом поднялся к хозяину:

— Пошумел, — говорит, — Клим Климыч я ночью-то… Вы уж простите! Я слышал, на суд вы там хотите… Полноте-ка, Клим Климыч, пустое это, с кем греха не бывает. Я лучше — знаете что? — вам и забор-то пришлю починить сегодня, да вот и дети босые ходят у вас, — обувку сходим — купим…

Телятников жил бедно. Случай такой — одна удача. Никакому суду ничего он не передал, а Грошев сделал все так, как говорил.

Вскоре были именины Алексея Павлыча, Лушина отца. Позвали и Лушу с Грошевым, хотели в этот вечер замириться, да настоять, чтобы обвенчался он с Лушей. Сидели. Выпивали. О венчанье все еще не говорили, а так уж нализались все, что было, пожалуй, и не до разговоров серьезных:

— Играй, Степка! — командовал Грошев Степану Иванычу своему делопроизводителю, отличному гармонисту, которого везде возил за собой.

— Сейчас, Пал Палыч, сию минуту…

— Живо, живо!..

— Степа начал, было, пробовать лады.

— Тебе что говорят, сукин сын? — заревел Грошев, — играй говорю!..

— А я пробуюсь…

— Вот тебе «пробую-с», — и Грошев с размаху ударил Степу по лицу, тот только сморщился от боли, но не шевельнулся и быстро-быстро заиграл любимую Грошева — «Ухар-Купца».

Все сидели смущенные, словно оплеванные…

Когда Степан окончил и робко глянув Грошеву в лицо, — примолк:

— Пей, Степка! — крикнул тот… — Нет погоди: раз, два, три!!!..

И он три раза плюнул в стакан:

— Пей!

И выжидающе замер над бедным Степой, который вдруг побледнел:

— Павел Павлыч, — взмолился он.

— Пей, сволочь!.. Али на биржу захотел, завтра же выгоню, опять сбирать будешь… Ну?!

— Выпью, выпью, — заторопился Степа, вспомнив что-то страшное.

И он залпом осушил стакан.

Все сидели окостенелые. Арина Сергеевна заплакала и вышла.

— А ты со мной выпьешь? — обратился он к Луше.

— Нет, я не хочу больше…

— Как не хочу?

— Не хочу, не могу, Павлуша, ты один…

— А… а… один… слышишь Степка? Один я… ха-ха-ха… Нет, врешь, я не один, выпьешь и ты…

Луша робко глянула на отца и не узнала, так побагровело, перекосилось бешенством его лицо. Алексей Павлыч молчал, чего-то видимо ждал и не мешал Грошеву развивать буйную галиматью… Арина Сергеевна не возвращалась. Луша сидела дрожащая, с пробивавшимися сквозь ресницы слезинками.

— Пей, Лушка, не серди!.. Али не женой пришла ко мне? Женой, спрашиваю, али нет? — вдруг повернулся он к Алексею Павлычу.