Драма на трех страницах

Женщин с именем Попова Ольга Владимировна в городе насчитывалось тридцать восемь. Людмила заплатила тысячу рублей маркетинговому агентству, чтобы они продали ей кусочек своей базы с возрастом и адресом клиентов. Патлатая выглядела лет на двадцать пять, а значит, ей могло быть и восемнадцать. Размалевалась, разоделась и пошла чужих мужиков кадрить. Но существовал вариант еще хуже. Она могла быть старухой за сорок! Косметика сейчас чудеса делает, а в сумраке бара Лариса даже не успела приглядеться. Зато Пашка успел!

Отметя всех младше четырнадцати и старше пятидесяти, Люда запаслась бутербродами и отправилась на охоту.

* * *

Ей повезло на пятнадцатый раз. Сидя на лавочке у подъезда девятиэтажки спального района, она увидела, как патлатая идет по улице. В руках она несла сумки с продуктами и шла медленно, будто мечтала. Людмила насторожилась. Наверное, ужин для Пашки планирует. Наверняка у неё в сумке огурцы, курица и горошек для оливье. Стерва!

Патлатая разрушила их отношения. Конечно, и раньше они с Пашкой ругались, но потом мирились, и все было хорошо, но с появлением этой курвы всё пошло не так.

Людмила нащупала в кармане шило. Вернуть Пашку можно одним способом: убрав патлатую с дороги.

Та как раз дошла до двери и набрала код, кое-как справившись с тяжелыми сумками. Дверь пискнула.

— Позвольте, я помогу? — Людмила распахнула перед ней дверь.

— О, спасибо большое, — улыбнулась патлатая и подняла взгляд.

Недоумение и испуг на лице стервы бальзамом пролились на душу. Патлатая виновата во всем и знает об этом.

Людмила затолкала её в подъезд и закрыла дверь. На Катьке она уже потренировалась, во второй раз будет проще.

Николай Зайцев. ЛОШАДИ ВЕЗУТ

Мишка Штейн был еврей. Настоящий. И папа, и мама и все остальные в его родне были тоже евреи. Но сам Мишка евреем не был. То есть он им был, но только по паспорту. Он им не принадлежал. Нация — не паспорт, нация — продолжение мысли, определяющей эту нацию. Этой-то мысли в Мишке и не было, тем более её продолжения. Нет, в него её, эту мысль, закладывали, но она не прорастала. Мишкин папа, в народе тоже Михаил, был этим очень и очень удручён. В своих сетованиях к кому-либо он вздымал руки, закатывал глаза и говорил: «Видит Бог, я всё делаю для того, чтобы он стал человеком». Человек, видимо, было для него понятием давно определённым, и сын под это его понимание жизни не подпадал. Мишка был единственным его ребёнком, и потому скрасить огорчение было нечем, то есть некем.

Дом у семьи был большой, но изнутри смотрелся, как временное пристанище. Новые, шикарные вещи соседствовали с рухлядью, и потому казалось, что кто-то ещё не совсем уехал, а кто-то не совсем приехал. Не было уюта, священного смысла дома. Сам хозяин, по имени Мордехай, которого с лёгкой руки, а скорее с лёгкого языка его жены, все за глаза звали Мордой, работал невесть где. Аккуратно уходил и приходил в одно и тоже время, ничем, в общем-то, не выделялся среди жителей квартала, разве только большой связкой ключей, которые постоянно держал в руке, да осторожностью высказываний на спорные темы. Жена его больше интересовалась бытом соседей, нежели своим. Потому её редко кто видел прибранной, да и Морду тоже.

Они очень часто бранились между собой, отголоски брани достигали соседских ушей, но на том погасали, так как они были откровенны только наедине и большего от них никто не мог добиться. Случался праздник, и они, на удивление соседям, выходили в лучших, немного мешковатых одеждах, под руку, раскланивались и улыбались каждому встречному. Так что об их жизни могли судить только они сами. Мордой жена звала мужа, видимо, как-то по-своему ласково, но незнание языка превратило ласковое название в грубое прозвище. Жену звали Рая, она не работала, потому целый день болталась по соседям, но к возвращению мужа всегда торопилась домой. Кроме обстановки, в доме присутствовал еще вечный горелый запах, то ли котлет, то ли рыбы, а скорее и того, и другого. И ещё порой в семейных ссорах Морда упрекал жену в кровосмешении, прелюбодействе. Намекал на непонятность сына.

Ещё учась в школе, Мишка перестал подавать своему папе надежды. Учился отвратительно, хулиганил, а главное, никогда не хотел вывернуться. Виноват — соглашался и получал наказание. К советам отца был безразличен и поступал против них. Вообще был сыном не своего отца. Мать, правда, мало обращала на то внимания. Была до надоедливости ласкова с сыном, похожа на клушу, которая не замечает, что цыплёнок вовсе не цыплёнок, а утёнок, лишь бы вырос целым. Папа не разделял её безумной любви. Было в его жизни одно обстоятельство, которого Морда страшно боялся. У него стыла в жилах кровь, когда он проходил мимо городского ипподрома. Именно здесь его сын перестал быть его сыном. Это он сам привёл его на скачки, а потом узнал, что после школы Мишка ходит на ипподром и в конюшне ухаживает за лошадьми. Даже просит, чтобы ему разрешили почистить в конюшне. И чистит. Об этом ведь никого долго просить не надо.